Потом ей казалось: телефонный звонок ворвался в утреннюю тишину набатом тревоги, его звук тяжелой волной прошел по комнате, вывалился в открытое окно и заставил склониться вершины деревьев, мокнущие под ленивым дождем, но на самом деле все происходило буднично: Светлана только что закончила свой одинокий завтрак, выглянула на улицу, огорченно отметив, что за ночь нагнало низких туч, над домами было по-утреннему сумеречно, громче обычного шелест шин по асфальту, гуще запах цветущей под окном сирени; она подумала: не забыть бы зонтик — и уже направилась в прихожую, как подал голос телефон.

Светлана без особых трудов добралась от аэропорта к автобусной станции, или, как ее тут величественно называли, «Автовокзалу».
На скамьях подле просторного, со стеклянной стеной здания сидело много всякого народа. Пассажиры чутко прислушивались к разносившемуся из нескольких динамиков голосу дикторши, которая то и дело объявляла о посадке на такой-то платформе в автобус. Светлана прошла в кассовый зал, направилась к окошечку с надписью «Третьяков». Из расписания вычитала, что попала в перерыв: автобуса не будет часа два. Она вздохнула — придется ждать.

Все-таки отец сдал за последние годы. Светлана обнаружила это не сразу, а когда сели за стол и отец протянул ей хлеб, рука у него дрогнула, пальцы затряслись, но Надежда Ивановна успела подхватить хлебницу, с укоризной взглянула на Петра Петровича: зачем, мол, я бы и сама подала. 

Поначалу Антону казалось: все легко образуется, все прояснится и встанет на свои места. Рыжий следователь Фетев, несколько рыхловатый, с доброжелательной усмешкой, человек неглупый, позволяющий и себе, и Антону поразмышлять во время допросов о самых разных вещах — от новомодной аэробики до мало кому знакомых философских постулатов,— без особого труда отыщет истину, ведь она лежит на поверхности, и выдвинутые против Антона обвинения во взятке — бред.

Антон знал — борьба за свободу, за пересмотр дела предстоит длительная, всякие его письма, апелляции будут рассматриваться затяжно, можно и должно верить в справедливость, но никто ему не даст гарантии, что эта самая справедливость восторжествует: 

Светлана проснулась от тонкого дребезжания стекол, этот звон исходил не только от окна, но и от белых шкафов, что стояли подле противоположной стены; увидев их, Светлана сразу вспомнила: ночевала в медпункте, и пустила ее сюда под вечер узкоглазая медсестра с плоским лицом — скорее всего бурятка. Но говорила она по-русски чисто, без малейшего акцента.

В этой комнате стены были окрашены в серый цвет, окрашены густо, скорее всего, масляную краску клали в несколько слоев, и так же были окрашены спинки железной койки, и стол, и табуретки, в зарешеченное, с ржавым козырьком окно пробивался тусклый свет. И хотя было тепло, но от всего окружающего веяло необоримой холодной неуютностью, надменной строгостью так, что Светлана и трех минут тут не пробыла, а уж ее сковало страхом. Скрипнула дверь на тяжелых петлях, военный сказал в коридор: 

Светлана не заметила, а может быть, и не придала значения тому, что возле крыльца медпункта стоит темно-вишневая «Нива», но когда перешагнула порог комнаты Киры, сразу поняла, в чем дело: за столом, расстегнув ворот кителя, сидел краснолицый майор, пил чай. Капли пота выступили у него над белесыми густыми бровями, а хрупкая Кира сидела напротив и неподвижно смотрела на начальника. Ее благоговейное молчание показалось Светлане чуть ли не ритуальным — так смотрят на идола. Майор не оторвался от большой синей чашки, взгляд его скользнул по Светлане, и он неторопливо повел рукой, указывая, чтобы Светлана села.