В этой комнате стены были окрашены в серый цвет, окрашены густо, скорее всего, масляную краску клали в несколько слоев, и так же были окрашены спинки железной койки, и стол, и табуретки, в зарешеченное, с ржавым козырьком окно пробивался тусклый свет. И хотя было тепло, но от всего окружающего веяло необоримой холодной неуютностью, надменной строгостью так, что Светлана и трех минут тут не пробыла, а уж ее сковало страхом. Скрипнула дверь на тяжелых петлях, военный сказал в коридор:
— Проходи, Вахрушев.
Антон решительно переступил порог, и она сразу же ахнула от удивления, увидев его. Он был в черной робе, наголо остриженный, хорошо выбритый — наверное, его подготовили к свиданию, в грубых ботинках, краснолицый, с задубевшей кожей на щеках, и синие глаза его неожиданно вспыхнули. Она и опомниться не успела, как он шагнул к ней, сильными руками привлек к себе, прижал, на какое-то мгновение заглянул ей в глаза, и этого взгляда хватило, чтобы ей стремительно открылась бездонная глубина времени, и там, в этой глубине, полыхнула молния, взвились красным пламенем лепестки маков под копытами Ворона, жаркий поток степного воздуха обдал ее, и забытое, давнее пронзительное чувство словно бы взорвалось в ней, она обхватила крепкую его шею руками, прижалась, и этот порыв, соединивший в себе самоотречение с неожиданным счастьем близости и боль сострадания, был так силен, так оглушающе нов для Светланы, что она, вскрикнув, заплакала, прижалась щекой к его груди.
Из дальней дали донеслись его слова:
— Ну, здравствуй… здравствуй…
Они и вернули ей проблески разума, но она не решалась оторваться от него, боясь разрушить охвативший ее порыв, боясь утратить Антона, уже догадывалась — ничего подобного в ее жизни не было, и оно ей безмерно дорого, а утрата неизбежно обеднит в чем-то важном.
Он тихо отстранил ее от себя, держа за локти, словно тоже боялся, что она не устоит на ногах, и Светлана опять увидела глубину его синих глаз и улыбку, несущую тепло, и снова в ней возникло желание прижаться к его груди. Он нежно провел пальцами по ее щекам, стирая слезы, потом усадил на табурет. Он все еще улыбался, не отпускал ее рук, смотрел на нее так, будто хотел запечатлеть ее облик навсегда, вобрать его в себя. По нему было видно: он не удивился ее порыву, словно бы даже готов был к нему, а у нее мелькнула мысль: «Да что же это со мной происходит?» Но привычная трезвая рассудочность не сумела в ней победить, она отринула от себя этот невольно возникший вопрос; потом… это потом…
Жалея Антона и мучаясь этой жалостью, она спросила тихо:
— Тебе плохо?
— Нет,— сказал он так же тихо, словно боялся звуком разрушить их душевную слитность.— Я держусь… Мне не страшно.
— Ты держись,— прошептала она.— Ты молодец… Ты настоящий…
Она еще тогда не знала, что потом будет много раз повторять про себя эти последние слова, и они станут для нее словно бы путеводной нитью в движении по сложному лабиринту событий, и она будет двигаться по нему, не выпуская этой нити из рук, а теперь лишь спохватилась, кинулась к сумке, которую у нее тщательно проверили перед тем, как впустить в эту комнату, и торопливо стала выкладывать на стол еду.
— Ты ешь… ешь… Это и мама твоя прислала…
Он не мог погасить своей улыбки, смотрел на ее хлопоты, будто ему и не нужно было никакой еды, только бы его не лишали возможности смотреть. И ее опять словно кто-то толкнул к нему, снова пронзила радость оттого, что он так смотрит. И это вновь возникшее ощущение породило, казалось бы, обыденную, но важную, как открытие, мысль: он ведь мой родной, по-настоящему родной, он всегда был моим с самого детства, и совсем не важно, что я на какое-то время отторгнула его от себя, он вернулся, и я вернулась к нему. Это не было угаром минувшего, скорее возрождением, а может быть, воскресением его, и она опять крепко обхватила Антона за шею, прильнула к его губам, и он стал целовать ее глаза, щеки, лоб, волосы, и она оторвалась от земли, так и не поняв — это он ее поднял и понес или же она сама увлекла его за собой… Она шептала: «Ты муж мой… ты муж…» И все остальное умирало в этом слове, опять время перестало отбивать свои сроки, опять раздвинулось пространство, открывая безграничный простор Вселенной, и только горячее дыхание, идущее от обветренных, но родных губ, обдавало ее, и гул ударов сердца заслонял все иные звуки.
А потом они говорили, слова откладывались в ней, как драгоценные слитки, каждое из них надо было сохранить в себе, чтобы затем взвесить, понять его суть и важность, как и все происходящее в этой комнате, куда пустили их на несколько часов.
Отголоски внешнего мира иногда достигали слуха: скрип тяжелых шагов, звон железа, приглушенный рокот моторов, дальний окрик, а может быть, команда, но это лишь напоминало — все протекает в реальности, а не во сне или забытьи, а главным в этой реальности был Антон. «Я люблю тебя, я люблю тебя»,— все повторяла и повторяла она.

Журнал Юность № 7 июль 1987 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области