|
Максим Штраух, народный артист СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий
Думаю, о своем первом выходе в спектакле «Правда»!
Хорошо ли начинать роль Ленина, как в пьесе, с речи? Ведь в конце сцены он произносит еще одну речь. Ясно: первым выступлением надо пожертвовать. Сначала взглянем, что происходит в пьесе перед появлением Ленина.
На сцене — трое: Авроровец (дежурящий у телефона), Кузьма Рыжов (питерский рабочий) и Тарас Голота (крестьянин с Украины). Они, конечно, горят желанием увидеть Ленина.
У автора ремарка: вдалеке раздаются выстрелы и пулеметные очереди. Канонада усиливается. Очень хорошо! Вот нам и повод — вполне убедительный,— чтобы всех троих отвести к окну (оно находится сбоку, на левой стороне). Таким образом, центр сцены освобождается.
Трое у окна восторженно слушают канонаду — «музыку революции».
«Авроровец (прислушивается). Ого! Шпарьте, шпарьте!.. Ох, и ночь!..
Тарас (прислушивается). Трещат «Максимы»… О, «Кольт»… Один… Другой…»
И вот, когда все их внимание приковано к тому, что делается в городе, когда на сцене воцаряется напряженнейшая тишина, когда далекая канонада— предвестник взятия Зимнего — грозно нарастает, вероятно, именно сейчас, в эту самую минуту, наступает тот момент, когда на сцене должен появиться Ленин!
Прошу Т. Соловьева, играющего Авроровца, повторить слова: «Ох, и ночь!» Они мне кажутся очень удачными для общего настроения и для выхода Ленина. Да и вся сцена может быть названа: «Ох, и ночь!» Великолепный момент! Действующие лица прильнули к окну, а Ленин выходит — нет, врывается на сцену!
Он один на один со зрительным залом. Первое появление Ленина на московской сцене!
Подходит к столу, просматривает свежие донесения…
Теперь самое время подключить троих у окна.
Постепенно, поодиночке. Крестьянин поворачивается — и вдруг — Ленин! Остолбенел. Пауза. Толкает в бок Кузьму. Тот, ошеломленный, толкает Авроровца. Завороженный канонадой Авроровец нехотя отрывается от окна и видит: Ленин просматривает на его столе бумаги. Сразу подтягивается, подходит и рапортует.
И далее сцена идет, как написано в пьесе…
Мне такой «выход» очень нравился. Подобная трактовка появления Ленина да и вся дальнейшая «завязка» сцены найдены правильно. Я прочел в воспоминаниях у Н. Подвойского:«..Мы (т. е. Подвойский, Антонов-Овсеенко и Чудновский) так поглощены расстановкой флажков, что не заметили, как в нашу комнату вошел Владимир Ильич».
Полное совпадение с нашей мизансценой! Возликовал — ай да мы! На репетиции неожиданно для себя обнаруживаю во время входа один «добавочный эффект».
Если можно так сказать, нахожу как бы «предпоявление» Ленина.
Дверь находится в самом центре. В ее верхней части — матовое стекло. И вот, когда я подошел к ней и взялся за ручку, моя тень отразилась на стекле. Соображаю: зритель это заметит. Прошу электриков направить осветительный прибор так, чтобы мой силуэт очертился порезче. Зал предупреждается — вот он! Пауза… Потом дверь и быстро — к столу!
В каждой роли я придаю большое значение построению первого выхода. Ну, а в такой роли особенно!
Решив, каким образом будет появляться «мой» Ленин, потихоньку двигаюсь дальше по тексту.
Я уже упоминал, что большое впечатление производили на меня ленинские расспросы как способ познания жизни. В пьесе «Правда» такой сцены не оказалось. Может быть, для нее нет повода?
Нет, нужнее место нашлось! Ленин знакомится с Тарасом, крестьянином с Украины. Великолепно!
Вот тут Ленин и должен засыпать своего собеседника градом вопросов на тему: как дела на Украине? Разве он пройдет мимо такой возможности? Обращаюсь к Корнейчуку с просьбой дописать такую сцену. Он это делает, но очень уж скупо. Сцена все-таки вошла в спектакль.
П. Керженцев подсказал мне два хороших словечка, которые Ленин иногда пускал в оборот,— «батенька» и «ну-те, ну-те».
Уютные, добрые слова! Надо только найти для них каждый раз психологически точное место, дабы не звучали они жанрово-6ытовыми привесками. Оно нашлось.
Обращение «батенька» пригодилось в разговоре с Тарасом. Именно к его несколько лохмато взъерошенному облику (каким играл его И. Агейченков), это слово подошло как нельзя лучше.
«Ну-те, ну-те» оказалось удачной реакцией на обращение Тараса: «Товарищ Ленин, у меня к вам есть просьба».
Отвечать так сухо и строго, как написано у автора: «Что, товарищ?», мне не хотелось. Тем более, что просьба-то Тараса самая сокровенная: «Запишите меня в вашу партию: может, убьют, так неудобно будет умирать».
Так вот, это душевное «ну-те, ну-те» тоже пригодилось и стало на место!.. Как шла работа над ленинским голосом? Источник тут один — бесценные граммофонные записи. Первое, что поражает при прослушивании,— своеобразный ленинский тембр, Совершенно особое, на пластинках, может быть, чуть завышенное, баритональное звучание.
Вторая особенность — знаменитое ленинское «р». На мой слух, Ленин картавил мягко, почти грассировал.
Резкая картавость воспринимается как недостаток речи, в то время как грассирование звучит даже приятно, как у французов. И то и другое начинаю тренировать с большим усердием. И тем и другим овладеть оказывается не так-то легко. Даже потом, перед каждым спектаклем, перед каждой съемкой, приходится упражняться, «настраивать», «налаживать», свой речевой аппарат.
Надо еще самому все проверить на слух. Придумываю такую «хитрость».
Мне нравится запись речи Ленина, посвященной памяти Свердлова. И вот, выучив текст, я записываюсь на пластинку. Таким образом, получаю возможность сопоставить оригинал со своим исполнением. Стараюсь дело довести до того, чтобы различить две эти записи было бы трудно.
«Р». Ах, сколько оказалось в нем коварства!
В соседстве с гласными вроде бы звучит неплохо. Не в сочетании с согласными скребет и режет ухо. Составляю список таких комбинаций и тренирую эти рулады отдельно. Обращаюсь даже к известному педагогу по технике речи. Но получаю отпор: «Я добиваюсь, чтобы избавить своих учеников от недостатков речи. А как прививать их, простите, этим не занимаюсь!»
Может, кто усомнится: а стоит ли так мучиться? Разве дело в тембре голоса? Зачем себя нагружать подобными задачами?
Не знаю, как кому. Я считаю для себя обязательным пытаться воссоздать образ с максимальной достоверностью. Все, что связано с Лениным — каждая деталь, каждый штрих, каждая его особенность и повадка мне бесконечно дороги!..
Раскладываю рядом все, какие имею, фотографии Ленина. Вроде пасьянса. Сопоставляю, ищу характерные подробности. «Впитываю» в себя его пластический образ.
Поражает полная непосредственность! Даже тогда, когда Ленин знал, что его снимают. Люди обычно перед фотоаппаратом «деревенеют». А тут сама естественность! Никакой позы. Все непринужденно.
Бросилось еще в глаза, что Ленин на всех фотографиях — разный. В каждом снимке нахожу что-либо ценное…
…Вот Ленин у книжного шкафа. Создается впечатление даже некоторого атлетизма фигуры. Какая широкая грудь, складками распирает жилет. Как распахнут пиджак! Взглянем на положение правой руки: она не опущена в карман, а опирается на его разрез. И в Кремле на прогулке после выздоровления он держит руку точно так же. И на снимке вместе с Горьким у дворца Урицкого — тоже… Надо это использовать…
…Ленин идет с группой товарищей по Красной площади. Пальто накинуто на плечи. Кепка нахлобучена, как подмечал Н. Подвойский, даже воздух ее топорщит. Это «Ленин на ходу»…
…Ленин выступает на площади. Тогда не было микрофонов. Поэтому всюду, как писал Маяковский, «рот открыт в напряженной речи».
Есть ракурсы великолепные — так и просятся на скульптуру! Жесты широкие — не комнатные. Только непонятно: почему же на многих памятниках фигура выглядит столь неестественно и напряженно?..
…Вот Ленин выступает с докладом. Какой наклон фигуры! Какой устремленно-волевой силуэт!..
…Есть фотографии, на которых исключительно удачно «схвачен» ленинский взгляд. Острый, живой, умный, как бы всепроникающий…
Никак не могу объяснить знаменитую фотографию, заснятую на III конгрессе Коминтерна,— почему Ленин сел на ступеньки? Я думал так: он пришел после начала заседания и, не желая мешать оратору (его появление, несомненно, перебило бы речь), сел на ступеньки, чтобы в подходящий момент занять место в президиуме. Вроде логично.
Однако венгерский художник Шандор Эк вспоминает как очевидец: «…Стихла овация в честь вошедшего в зал Ленина, и началось выступление итальянского делегата Лаццари. Владимир Ильич, занявший было место с краю президиума, после первых слов оратора тихо встал и присел на ступеньки, ведущие в президиум… он наблюдал за оратором в каких-нибудь нескольких метрах от него. Когда Ленин сел на ступеньки, многие в первых рядах приподнялись, чтобы уступить ему место. Но Ленин выразительным жестом и мимикой дал понять, что своей предупредительностью они только мешают ему слушать…»
Может быть, это был отдельный случай? Нет. Вот еще: «…Почти получасовую его речь Ленин прослушал с большим вниманием, сидя на ступеньках у трибуны».
Шандор Эк назвал ступеньки даже «облюбованной Лениным точкой», с которой он слушал ораторов.
Почему же Ленин выбирал себе такую «точку»? Я думал, что это было своего рода «укрытием», однако венгерский художник свидетельствует, что Ленина из первых рядов было видно… Так я и не нашел объяснения этому снимку…
Однажды в самый разгар работы над постановкой «Правды» неожиданно получаю посылку. Разворачиваю увесистый пакет, а в нем застекленные и окантованные зарисовки, которые делал Натан Альтман с самого Ленина весной 1920 года в его кремлевском кабинете!
Как дорога была для меня такая моральная поддержка художника! Благородный жест солидарности!
Милый Альтман! Он-то, вероятно, хорошо понимал, до чего мне трудно, понимал степень моего волнения и ответственности, ибо, делая зарисовки, пережил все это когда-то и сам. Как известно, Ленин отказался ему позировать, сказав: «Ведь это будет неестественно». И вот Альтману пришлось «ловить» Ленина, обходя его со всех сторон, останавливаться то справа, то слова, то сзади кресла.
Я долго разглядываю рисунки Альтмана и убеждаюсь, что каждый художник видит свою натуру по-своему. У Андреева, например, Ленин выглядит совсем иначе, «по-андреевски». У Бродского — тоже иначе. У каждого художника — «свой» Ленин!.. Вдруг — еще подарок! Батюшки!
На этот раз от режиссера кинохроники Эсфири Шуб. Она прислала мне маленький кадр с изображением Ленина. Этот снимок стал мне особенно дорог одной деталью. Владимир Ильич сидит за столом, а рука на колене. Она сжата в кулак! Какая воля в этом жесте!
А мне вспомнился знаменитый портрет академика Павлова, написанный М. Нестеровым. Помните, художник усадил великого старца у окна, за которым виднеется пейзаж Колтушей. Как смело, почти вызывающе уложил он на стол две вытянутые руки, сжатые в кулак. И чудится, будто ученый держит в них все тайны мироздания. Выразительный жест!
Ленинский кулак на коленях очень красноречив. До сих пор берегу этот кусочек пленки как дорогую для себя реликвию, вдохновлявшую в работе. Беспокойство за грим возникло у меня с самых первых дней работы. Грим делал И. Кутилин. Мы «колдовали» долго и упорно. Первый сеанс длился около четырех часов. Удивляться тут нечего — грим был тяжелый, «скульптурный».
И вот рискнули наконец показать результат нашей работы со сцены. Илюша сиял! Вероятно, он волновался тогда больше всех…
Первому «рабочему» просмотру (кстати, ночью при пустом зале) мы придавали большое значение, хотя я не произнес на нем ни единого слова по роли. Проверялась внешняя пластическая сторона образа. Надо было предвидеть, что произойдет на спектакле. Впервые на театральной сцене появился Ленин.
Первое мгновение — первый зрительный шок! Еще Ленин не произнес ни одного слова, а публика уже начнет выносить свой приговор: похож или нет? Он или не он?
Пластической стороной образа нельзя пренебрегать ни в коем случае. Чем больше внешнего сходства, тем лучше!
Для меня все имело значение, даже ботинки! Кстати, наш театральный сапожник делал их специально: ходил в Музей Ленина и точно скопировал фасон. Работу выполнил великолепно — ботинки не отличишь от настоящих! Их своеобразная тупоносая форма напоминала не то рабочую, не то спортивную обувь. Прочные, плотные — в них можно крепко стоять на земле.
У меня был обычай — обнашивать костюм, в котором предстояло играть. Иногда видишь: одежда у актера «не обжитая». Висит как на манекене. Она не его. Она не прилажена к человеку. И сразу ощущение недостоверности.
Костюм должен быть органической частью образа, а значит, и тебя самого…
…Потом наступит, конечно, момент, когда Ленин начнет говорить, когда зазвучит его слово, а через слово — мысль. И снова надо держать экзамен: убедителен ли голос, убедителен ли образ по внутренней сути? И если все окажется в порядке, тогда должно произойти слияние: одно дополнит другое, одно без другого существовать уже не сможет.
Наш просмотр окончился очень поздно, но мы остались довольны. То была наша первая проба. Разошлись по ломам далеко за полночь.
Когда происходит рождение спектакля?
В день первой читки? Или первой планировки? Или на генеральной репетиции?
Нет, жизнь спектаклю дает зритель. Без него спектакль не живет и не дышит, он только готовится к появлению на свет.
Первая встреча со зрителем и есть день его рождения!
Зритель выносит свой приговор. Быть или не быть спектаклю? Каким ему быть? Прославленным или безвестным? Мимолетным или долговечным? Занавес еще не раздвинут. Зрительный зал наполняется публикой. Людской многосотенный гул воспринимается как шум морского прибоя.
Что-то будет? Полнейшая тайна.
Режиссер храбрится. Произносит ободряющие слова. А у самого «душа ушла в пятки». Он уже беспомощен, как муж у родильного дома.
И так на каждой премьере. Ну, а сейчас волнений было во сто крат больше…
Корнейчук ввел Ленина в действие пьесы тогда, когда наступал ее кульминационный момент.
Стрелка часов приближалась уже к десяти вечера…
Судите сами. Проходит первый акт — Ленин не появляется. Второй акт — его еще нет! Петров потом рассказывал мне, что, когда спектакль смотрела Н. Крупская, она даже спросила его в последнем антракте: «Ну, а в третьем-то акте Ленин появится?» Начинается третий акт, уже скоро конец спектакля, а на сцене идет длиннющий эпизод с Керенским, которого, кстати сказать, очень хорошо играл М. Астангов: нервическая сторона его дарования пришлась здесь как нельзя лучше.
Вот и Смольный! Наконец-то! Тут уж Ленин должен появиться непременно. Зритель ждет. Но один эпизод сменяет другой, а Ленина все нет. Получалось, что мы дразним воображение зрителя, оттягивая момент этой встречи.
И вот, когда Ленин наконец появился, зал буквально взорвался овацией. Разрядка очень большой силы.
В едином порыве зрители встали навстречу Ленину. Происходило чудо. Было ощущение, что совершается нечто невероятное, мифическое. Ведь каждый знал, что Ленин покоится на Красной площади в Мавзолее. Но казалось, он здесь, он пришел сюда, чтобы поведать людям о тех великих днях революции, которые будут вечно сиять и вдохновлять их на борьбу за счастье на нашей земле!..
Взрыв, а потом мертвая тишина, Все сидели, подавшись вперед, боясь шевельнуться, стараясь ничего не упустить, ни одного слова, ни одного звука, ни одной мельчайшей подробности…
Только на этих спектаклях я впервые понял, что такое тишина в театре! Минуты незабываемые.
Кое-что на премьере я изменил. Выход Ленина сделал более бурным, без задержки в дверях. Было ощущение, что я «обрушиваюсь» на зрителя. И готов был с тем же напором продолжать свою сцену. Но… зал не давал говорить — гремел! Стоять манекеном и ждать, пока аплодисменты затихнут, нельзя.
Стал перебирать на столе телеграммы. Однако аплодисменты не прекращались. Думаю, все сейчас начнет рушиться: не в характере Ленина так долго стоять в бездействии. Поворачиваюсь к матросу. И только тогда зал постепенно утих. Надо подумать о более длительной пантомиме — мелькнуло в голове,— не стоит искусственно «тушить» такую горячую встречу…
Момент был настолько захватывающим, что растерялся не только я, но и актер Т. Соловьев — Авроровец. На первых же словах он стал от волнения запинаться. Но неожиданно для нас это было, вероятно, воспринято зрителями как вполне удачная игровая деталь.
На этот первый спектакль я пригласил старых большевиков. В маленькой моей уборной стало тесно. Толпились в дверях, в коридоре… Всем было интересно не только услышать, но и увидеть редких гостей — седовласого П. Лепешинского, Н. Подвойского, Н. Горбунова.
Я не снимал грима, и меня подробно разглядывали со всех сторон. Делали замечания. «Лоб великоват, усы должны больше топорщиться…» П. Лепешинский даже взял ножницы и стал показывать, как Ленин любил себе подстригать усы «щеточкой». «Скулы надо больше высветить…»
К концу нашего разговора раздался неожиданный телефонный звонок — П. М. Керженцев приглашает меня к себе.
Платон Михайлович с каким-то удивлением смотрел на меня, говорил много хорошего, и опять: «А знаете, я шел на ваш спектакль с большим недоверием. Очень сомневался в возможности показа Ленина на сцене. Сейчас рад вам признаться, что ошибался».
П. Керженцев заключил нашу беседу словами: — Укрепляйтесь в роли, но осторожно — не перегните палку.
Затем Н. Рабичев отвез меня в Музей Ленина, провел к себе в кабинет. Разговор прерывался телефонными звонками. Один из них заставил меня насторожиться — звонила Н. Крупская! Разговор был долгим. Речь шла о музее, о Вере Засулич, о Плеханове, о филиале музея в Ленинграде, об интригах Аксельрода, о его интимной переписке с Засулич.
Повесив трубку, Рабичев хитро улыбнулся:
— А главное — зачем позвонила, так и не сказала: «Не разрешайте, голубчик, показывать Ильича на сцене!» Ну, посмотрим, что будет дальше, но она, имейте это в виду, судья будет строгий.
Тут только я понял, почему мое письмо к Надежде Константиновне осталось безответным! Вот в чем разгадка!
Я шел домой и думал: какое же счастье, что обо всех этим сомнениях пришлось узнать только после сдачи спектакля!..
Итак, произошла первая встреча со зрителем! Родился спектакль с Лениным на сцене!
Спектакль «Правда» шел очень часто. Сплошные аншлаги!..
Театр стал получать поздравительные телеграммы, их вывешивали за кулисами…
Пришел Вс. Мейерхольд — театр переполошился. Присутствие Мастера всегда беспокоило. Мало ли что могла выкинуть его мятежная душа. Мнение Вс. Мейерхольда о спектакле оказалось для меня благоприятным и лестным…
Я особенно дорожил теми спектаклями, когда удавалось проводить сцену в Смольном на подъеме, как бы на едином дыхании…
Каждый спектакль был премьерой. Будничных настроений не было ни у кого из его участников. Возбуждение царило великое.
На первом же открытом спектакле передо мной встали вопросы художественно-этического порядка. Как отвечать на вызовы? Выходить или нет? Кланяться или нет? В гриме или без грима?
Я пробовал остаться на трибуне в той ораторской позе, которой оканчивал речь. Замирали вокруг и партнеры. Но в такой апофеозной «живой картине» чувствовал себя скованно. Юдифь подтвердила, что такой заключительный аккорд неинтересен. А кроме того, публика устремлялась к рампе и начинала разглядывать грим. Впечатление от сцены только снижалось. И мы решили, что после финала мне надо исчезать!
Занавес раздвигался, на сцене — масса рабочих, солдат и матросов, все торжественно стоят по стойке «смирно» лицом к залу. Мне казалось, что отсутствие Ленина в этот момент даже оправданно — ему некогда, он весь в кипении этой удивительной ночи!
Впоследствии мне довелось видеть, как некоторые исполнители роли Ленина, быстро сняв грим, выходили кланяться. Я же испытывал при этом неизменное чувство какой-то неловкости…
На один из первых спектаклей приехал С. Эйзенштейн.
Его эрудиция и требовательность были безграничны. В наших кругах он считался высшим судьей. Многие ходили к нему на консультацию и «благословение». Когда Эйзенштейн учредил свою мастерскую, занятия стали посещать многие уже сформировавшиеся режиссеры — А. Попов, братья Васильевы…
Ходили как ученики к великому мастеру. Считаю, это делало им честь.
Сразу после спектакля у нас с Эйзенштейном состоялось «производственное совещание». Основная его рекомендация была такова: побольше «ленинского железа»! И еще — раз роль столь ответственна, но мала, ее надо разработать до сантиметра… Выполнять все определеннее, четче, строже, энергичней… Фигуру хочется видеть более крепкой, коренастой. Ведь Ленин был крепыш… Руки должны быть крупнее. Я применил хитрость — стал держать в руках то карандаш, то часы…
Пожелания эти были не новы, но, видимо, все, что намечено, надо было делать еще смелее и ярче. Петрова Эйзенштейн критиковал за композиционную рыхлость третьего акта — сцена у Керенского была, по его мнению, сильно затянута, она шла вне общего ритма спектакля. Перестановки между картинами делали вне всякого темпа, а ведь дело шло к кульминации! У спектакля не было заключительной «точки»…
Я деликатно передал советы Эйзенштейна Петрову, тем более что у нас с Николаем Васильевичем был уговор: и после премьеры ни в коем случае не успокаиваться. Думаю, что Петров сам отлично ощущал эти недоработки,— при наших темпах работы они были неизбежны.
Грим — это целое таинство. Гример Илюша Кутилин торжественно облачен в белоснежный, свежевыглаженный халат. Похож на хирурга. Он уже разложил весь свой арсенал красок, баночек, тюбиков, карандашей, кисточек, растушевок… На столе установлено трехстворчатое зеркало. Прикреплены добавочные источники света — матовые лампочки — для более тщательной проверки грима. Я вешаю перед собой рисунок Н. Андреева. Каждый раз на каждом спектакле. Не расстаюсь с ним и на гастролях, вожу его с собой из города в город. Это мой зрительный камертон!
Мы с Илюшей любовно поглядываем на портрет — уж очень он хорош! Сильный, волевой поворот головы в три четверти, почти профиль. Губы сжаты, рот энергичный. Выражение всего лица прекрасное, экспрессивное… Такой мажорный посыл как раз и нужен в тех сценах, которые сейчас предстоит играть.
Этот рисунок Н. Андреева предпочитаю всем рисункам других художников. Он меня вдохновляет.
Для меня он стал ключевым!
Работа над ролью продолжалась, естественно, и после премьеры. Фактически она не приостанавливалась ни на минуту. Меня очень заботила детальная разработка роли, но не менее волновало, чтобы сцена игралась всеми «на высокой волне» и чтобы верно был передан ленинский дух образа.
Н. К. Крупская советовала научиться показывать «Ленина на ходу». Еще не зная о ее совете, мы невольно сами стремились к этому. Мизансцены в спектакле «Правда» рождены и насыщены напряженным, стремительным ритмом нарастающих событий.
Ленин подходит к столу и просматривает донесения стоя.
Беседуя с фронтовиком, он усаживает его на какой-то ящик и сам пристраивается тут же.
Разговор по телефону Ленин ведет, подсев на край стола.
Солдат останавливает Ленина у дверей, просит, перед тем как идти на штурм Зимнего, рекомендацию в партию.
Выяснив обстоятельства, Ленин тут же, не сходя с места, ставит ногу на стул и пишет записку, положив бумагу на колено. А как сыграть иначе?
Вернуться к столу, сесть и писать? Невозможно! При тех сверхстремительных ритмах это стало бы тормозом! Поэтому все игралось в предельном, уплотненном темпе.
«Ленин на ходу» — удачное определение. Я его даже вспоминал потом в своей жизни. Когда случалось ловить по делу директора вне его кабинета, говорил ему: «Давайте решим вопрос сразу, на ходу — как Ленин». Бюрократы этого терпеть не могут— им бы «потянуть», увильнуть от решения вопроса…
Наступил день величайшего для меня испытания — 23 ноября 1937 года. В театре стало известно, что на спектакль приедет Н. К. Крупская.
Ее посещение было для меня полной неожиданностью. Надежда Константиновна не поддерживала идею показа Ленина на сцене, и я не предполагал, что она захочет посмотреть на спектакль. И вдруг… Бросился к телефону, звоню жене: «Скорей в театр! Приехала Крупская. И смотри не на сцену, а прямо в центральную ложу, не своди глаз — что там делается!»
Перед началом спектакля меня подвели к Надежде Константиновне и познакомили. Она сказала: «Я слышала, что у вас получилось удачно, вот мы и решили посмотреть спектакль сначала в вашем театре».
Зачем она обратилась ко мне именно с такими словами? Чтобы подбодрить? У меня был, вероятно, достаточно растерянный вид. А может быть, вспомнила о моем письме к ней, оставшемся безответным? На каждом спектакле «Правды» кто-нибудь приходил за кулисы и говорил: «Сегодня смотрит такой-то»…
Но как измерить, как описать то возбуждение, с которым мы готовились играть «для самой Крупской»?!
А каково было мне! Я считал, что более высокого и строгого судьи Щ этого спектакля быть не могло… Но вот спектакль окончен, а беспокойство мое все нарастает: что скажет Крупская? Каков ее приговор?
…Я подхожу к Надежде Константиновне, мы здороваемся вновь. Она с некоторым любопытством пристально смотрит на меня и, улыбнувшись, удивляется: «Совсем другой!» Все рассмеялись!
— Мы до вас тут толковали о пьесе, об игре ваших товарищей-артистов. Ну, что я вам скажу? Я стала свидетельницей того, как горячо и взволнованно зрительный зал принимал весь спектакль и вашу игру. Это меня радует. Я относилась настороженно и с некоторым недоверием к возможности показывать образ Ленина на сцене, но публика убедила меня в обратном. Это волнует. У вас даже голос похож. Я обязательно напишу поподробнее о своих впечатлениях б специальной статье. Вот только еще посмотрю теперь, как идет спектакль в театре Вахтангова.
Н. Крупская была в нашем театре 23 ноября, а 2 декабря — в театре Вахтангова и слово свое сдержала: 13 декабря в газете «Правда» появилась ее статья «О пьесах, посвященных Октябрю», где она написала о двух первых постановках с образом Ленина на сцене — в театре Революции и в театре Вахтангова.
Встречу с Крупской я отношу к разряду исключительно интересных и волнующих событий в моей жизни. Я должен был, конечно, тут же, по горячим следам, все подробнейшим образом записать, но… не сделал этого! Столько раз я потом ругал себя за подобные упущения.
Общее впечатление от разговора с Надеждой Константиновной незабываемо. От всего ее существа веяло бесконечной добротой и сердечностью. Она располагала тем вниманием, с которым слушала собеседника, тихой своей, неторопливой, вдумчивой речью. Разглядывала всех как-то по-хорошему, словно старалась лучше понять человека.
Глядел я на нее и думал, как удивительно сочетались в ней человеческая приветливость и задушевность, ласковость и уютность с непреклонной волей, мужеством и несгибаемой стойкостью революционерки.
Мне прямо не верилось, что вот это она так просто сидит и душевно беседует с нами…
Не помню уж почему, но речь зашла о мхатовском спектакле «Анна Каренина». Крупская вспомнила, что увидела в антракте девушку, читавшую книгу: «Значит, спектакль не очень захватил». Самой Крупской постановка не очень понравилась; я подумал: не потому ли, что в инсценировке выпала общественно значимая линия Левина? И вдруг отмахнулась: «Ну, да вы меня не слушайте, я известная «воркуша». Слово «воркуша» вместо ворчунья прозвучало неожиданно и меня прямо очаровало. От него повеяло какой-то уютной стариной. Впоследствии я уже стал подмечать слова, которые она сама сочиняла: «нервяга», «трепа», «человек непишучий», «чепушинка», «очень толкотливо», «неулыба» и т. д. Две детали этой встречи особо врезались в память.
Рядом с Н. К. Крупской очутилась одна наша пожилая актриса. Поначалу она сидела тихо и скромно, но потом вдруг на нее «нашло», и она неудержимо затарахтела: мы так счастливы, что вы нас посетили, для нас это незабываемо, это самый счастливый день в моей жизни…» и т. д. и т. п. В общем-то она была женщина довольно милая, но вот страдала такой излишне экспансивной формой общения, свойственной иногда людям нашей профессии. Мы-то к таким ее «всплескам» попривыкли, они нас даже забавляли, но на свежее ухо это было, вероятно, невыносимым. Реакция Крупской была определенной и даже резкой. Она отвернулась от нашей экзальтированной актрисы и, как бы выключив ее из беседы, сразу заговорила на другую тему,
дав этим недвусмысленно понять нежелательность такого рода излияний.
Я подумал: «Так вот и Ленин, наверное, «обрезал» собеседников, будучи нетерпимым ко всякой напыщенной трескотне и выспренней фразе…»
…И еще вспоминаю одну, казалось бы, незначительную деталь, но сказавшую мне о многом.
На беседу с Крупской пришел, конечно, и наш гример Илья Кутилин. Стоял, скромно пристроившись где-то в сторонке, в углу. Во время беседы зашел разговор и о его работе, о сложности грима. Уходя, Крупская специально подошла к Илюше, пожала ему руку и поблагодарила. Это было свидетельство большого внимания к человеку, работа которого не всегда достаточно оценивается даже в нашей среде.
И вновь мне почудилось, что в таком поступке «просвечивает» ленинский характер, его любовь и уважение к трудовому человеку, какое бы скромное положение он ни занимал.
Притягательным центром всех ленинских спектаклей был, конечно, образ Ленина. Его ждали, за него беспокоились и волновались, о нем говорили, его обсуждали…
Мысль о том, что где-то еще готовится спектакль с образом Ленина, меня не очень отвлекала. Я был настолько поглощен своей работой, что было не до соседей. Дай бог хоть самому справиться!
Но публика хотела сравнений — у кого как получилось? Кто лучше сыграл? Всяческих разговоров было достаточно, что придавало добавочную остроту.
Я же недоумевал: какое может быть сравнение, когда условия работы такие неравные, материал такой неравноценный? Ведь всякое соревнование предполагает относительную одинаковость условий. Можно было сравнивать мою работу с исполнением А. Бучмы,— он выступал на киевской сцене в той же пьесе «Правда». Или работу Щукина с игрой В. Флоринского из Воронежа — там тоже ставили «Человека с ружьем». Так было бы справедливо. Однако нас с Щукиным все равно продолжали сравнивать.
И мне не раз задавался вопрос: каково мое отношение к Б. Щукину и А. Бучме?
Вопрос для меня безусловно интересный, хотя и щекотливый; ведь я должен высказывать мнение о товарищах по общей работе.
Познакомился с тем, что делают мои «конкуренты», много позже нашей премьеры. Придерживаюсь правила — не смотреть у других то, что должен делать сам, до тех пор, пока не почувствую себя относительно «на ногах». Но в данном случае я и не мог изменить этому правилу, даже если б и захотел: наша премьера состоялась раньше вахтанговской:
«Правда» — 5 ноября, а «Человек с ружьем» — 13 ноября. Напоминаю эти даты потому, что искусствоведы часто грешат неточностью, рассказывая о данных спектаклях.
Первыми исполнителями следует считать пятерых актеров: это Щукин и Штраух в Москве, Бучма в Киеве, Флоринский в Воронеже и Крамов в Харькове.
Бучма наавал их «счастливой пятеркой». Таким образом, если быть точным, то первооткрывателем в области сценической ленинианы был не какой-нибудь один актер или один театр, а несколько актеров и несколько театров одновременно. И потому каждый из них имеет право считать себя не первым, а одним из первых участников.
Сначала о Борисе Щукине.
Он был мне глубоко симпатичен как актер и человек, хотя я не был с ним лично знаком. Лишь незадолго до его смерти у нас состоялась случайная, короткая встреча. Первая и последняя. Она произошла в Кремлевском дворце на правительственном приеме в связи с одной из декад национального искусства. Я заметил, как Щукин довольно тяжело поднимался по большой лестнице, идущей к Георгиевскому залу. Иногда он даже останавливался. Я кому-то об этом сказал, но услышал в ответ: «Ах, актеры всегда преувеличивают!» Такое замечание мне показалось обидным, особенно по отношению к Щукину, потому что он был человеком очень искренним, неспособным к рисовке. Я подумал совсем о другом: а не болит ли у него сердце от непомерного напряжения одновременной работы над фильмом и спектаклем — от духовных и физических перегрузок?
Столы, за которыми мы сидели на приеме, оказались по соседству. Когда все стали расходиться, Щукин подсел к нам, и мы познакомились. Сначала пошутили, что вроде бы полагалось давно уж познакомиться. Щукин сразу стал жаловаться, как трудно поддается овладению гоголевский текст — у вахтанговцев в то время шли репетиции «Ревизора» (Щукин играл городничего). Об образе Ленина мы не говорили…
Преждевременная смерть Щукина всех нас ошеломила.
«Человек с ружьем» в театре Вахтангова мы смотрели вместе с Эйзенштейном. Атмосфера зрительного зала была приподнятая, знакомая мне по нашим спектаклям.
Я смотрел очень придирчиво, без той непосредственности, с которой положено смотреть спектакль зрителю. Разглядывал все происходящее на сцене, как через микроскоп.
Общее впечатление от игры Щукина было прекрасное. Всем своим душевным строем и внешним данными он удивительно подходил к роли Ленина.
Недаром об этом поговаривали внутри театра задолго до спектакля «Человек с ружьем». Разработана роль была подробно, общая ее тональность — убедительна. Работу Щукина над такой ответственной ролью в театре и одновременно в кино я расцениваю не иначе как творческий подвиг.
Теперь об Амвросии Бучме. В гимназические годы был со мной такой случай.
Вижу — по московским улицам расклеена афиша: «Гастроли К. Варламова». Актер уникальный. «Царь русского смеха»— так его величали. Потоптался я у афиши и подумал: «Еще успею!» А Варламов после московских гастролей взял да умер. Я кусал себе локти. Прозевал Варламова самым непростительным образом!
Так вот и с Бучмой. Это был один из лучших актеров нашей страны. Но как-то случилось, что в моменты его гастролей я бывал вне Москвы. А когда мы попадали в Киев, их театр куда-то уезжал. Никак не удавалось мне его посмотреть. Юдифь стыдила: «Да ты понимаешь, кто такой Амвросий Бучма?! Не имеешь права не видеть такого актера! Ты обязан его изучать!»
Бучму «поймал» в Ташкенте. Действительно, это был актер редкой силы.
А в роли Ленина я увидел его в Ленинграде. Они играли на гастролях «Правду» по-украински. Шел я на спектакль, конечно, с особым любопытством: ведь игралась та же пьеса, что и у нас.
При первом появлении Бучмы его ленинский грим показался мне очень интересным и смелым. Какойто ультрасократовский лоб, резкий изгиб бровей… Будто голову лепил сам Роден, так все было сильно и экспрессивно…
Но в игре актера, мне показалось, не хватает тех смелых ритмов, которые соответствовали бы тому великолепному гриму,— ведь он меня так поразил. Конечно, Бучма был актер гениальный и, как мне говорили позже, стал играть темпераментней, острее, что, несомненно, прибавило его игре совершенства и блеску…
Итак, образ Ленина зажил на советской сцене… Я счастлив, что какая-то доля моего посильного актерского труда вложена в это наше общее дело… Впереди у меня были работы над дальнейшим совершенствованием великого образа в фильмах Сергея Юткевича «Человек с ружьем», «Рассказы о Ленине», «Ленин в Польше»… Но об этом — как-нибудь в следующий раз.
Журнал «Юность» № 12 декабрь 1973 г.
|