Последние лучи закатного солнца светло горели на травянистом склоне Большой горы. В ущелье собирался молочный туман. Как всегда в этот час, каменистые улочки Сукура были пустынны, и далеко над ними с высоты мечети разносился протяжный и сильный голос муллы, поющего вечернюю молитву.
Едва растаяли в воздухе звуки акбара, в дверь сакли Далгата кто-то постучал.
Далгат весь день был не в духе (опять расспрашивали о посылке от Гульжанат), и даже вечерняя молитва не смирила его досады.
В аулах не принято стучать в двери — гости входят без стука.
«Опять это Юла озорничает! — подумал, поднимаясь с молитвенного коврика, Далгат и рявкнул:
— А ну, войди-ка сюда, щенок! Я тебе покажу! Он с силой распахнул дверь. Перед ним стояли Барият и Магомед Магомедович.
— Салам алейкум, Далгат! — улыбнулась тетушка Барият, показывая золотой зуб. Пять лет не было у нее этого переднего зуба, а когда Амирхан попросил ехать сватьей, она сразу всполошилась: «А как же я без зуба?» И рискнула помучиться у протезиста, вставила золотой зуб и была рада ему теперь, как малыш новой игрушке.
— Салам алейкум! — склонил голову Магомед Магомедович.
— Валейкум салам! Простите меня! — растерянно развел руками Далгат.— Думал, сын балуется. Входите! Входите!
В сакле Далгат узнал Барият, и сердце его кольнула догадка: «Что-то случилось с дочерью?!» На шум высыпали в кунацкую дети, вышла Манаба.
Далгат повел бровью, и дети, тесня друг друга и оглядываясь на незнакомцев, безропотно вышли в другую комнату и затаились там.
Поздоровавшись, Манаба усадила гостей на большие цветастые подушки, принесла и поставила на ковер перед ними деревянный поднос с чуреком, горшком кислого молока и брынзой. Разломила чурек, налила молоко в глубокую тарелку и сказала, учтиво потупившись:
— Сделайте бисмиллах(Бисмиллах — с именем аллаха начните есть), пока я сварю хинкал.
— Мы сыты!
— Спасибо! — отнекивались гости.
— Обычай в нашем ауле такой: с гостем не говорят о деле, пока он не поест. Почтите вниманием наш хлеб,— осевшим от волнения голосом сказал Далгат.
Когда гости поели, Далгат шепнул жене, что Барият и есть та самая женщина, которая приютила их
дочь в городе.
Манаба обняла гостью и громко заплакала.
— Что, скажи, что с моей Гульжанат? Сердце мое чуяло беду! Сердце…
— Успокойся! — смеясь, махнула рукой в золотых кольцах тетушка Барият.— Твоя дочка жива и здорова. Мы приехали сватать ее за хорошего человека.
— Вах! — вырвалось у Манабы.
— За кого же сватаете? — насупился Далгат.
— Хороший парень,— неторопливо отвечал Магомед Магомедович,— у нас в редакции работает. Начальник. Молодой. Красивый. Квартира есть. Институт окончил. Умный.
— Ничего не надо: ни свадьбы, ни начальников! Ничего! — вытирая краем платка слезы, вздохнула Манаба.
— Почему это не надо? — покосился на жену Далгат.
— Слава аллаху, что дочь жива и здорова. Мне больше ничего не надо!
— Тебе никто и не предлагает ничего,— сказал Далгат, уязвленный тем, что жена слишком самостоятельна в присутствии гостей.— Тебе не надо, так зато нашей Гульжанат надо!
— Но ты же говорил, что не хочешь, чтобы Гульжанат рано вышла замуж?
— Мало ли что я говорил.
— Какая мать против счастья своей дочери? — опустила глаза Манаба.— Но нам надо посоветоваться с родственниками, позвать их всех сюда. Давайте перенесем сватовство на завтра.
«Нет, она слишком много на себя берет!» — возмутился Далгат и отрубил:
— Нечего с ними советоваться. Я согласен. Ни Магомед, ни Барият не желают нашей дочери плохого. Да и слыханное ли дело, чтобы такой уважаемый человек, как Магомед, приехал в такую даль и его отправили, не исполнив желания! Какое же это уважение к гостю?!
По сверкающим глазам мужа, по той энергии, с которой он взмахивал рукой, отсекая каждую фразу, Манаба поняла, что сейчас ей лучше не спорить.
Вскоре Далгат и Магомед Магомедович уединились в кунацкой за вином и хинкалом, а женщины в соседней комнате уточняли детали будущей свадьбы.
Сваха привезла в подарок от жениха золотые часы для Гульжанат и малиновый шерстяной костюм с короткими рукавами. Костюм Манабе не понравился. «Вон сколько у нее на руках золотых колец,— думала о Барият Манаба,— надо с них запросить как следует, без стеснения!»
У тетушки Барият всю жизнь было одно золотое кольцо, а еще три других она выпросила напрокат у родственников: «На два-три дня. Сватать еду! Чтобы знали, что мы здесь, о городе, богато живем!»
— Нам много не надо,— сказала Манаба. — Для Гульжанат семнадцать платьев и пять красивых платков, хороший браслет кубачинской работы, кольцо, но не такое, как сейчас в городе в магазинах, а настоящее, толстое. Нас детьми аллах не обидел, еще восьмеро растут — им всем одежду надо? Надо. Тут и спорить нечего. Мужу — хромовые сапоги и хороший кальян. Мне — электрический фонарик, чтобы ночью не спускаться в хлев с керосинкой. Еще кое-что по мелочи: перины, подушки, четыре ковра, два пуда сахара, десять мешков муки, десять баранов, два пуда риса. Если что-нибудь захотите добавить, мы не против.
— Что-то многовато,— поджала губы тетушка Барият.
— Да что ты, Барият-ханум! — всплеснула руками Манаба.— Ведь не курицу отдаем, а родную дочь! Сколько мы ее растили, сколько воспитывали! Ох, сама знаешь, чего это стоит.
— У Амирхана дом — полная чаша,— сказала тетушка Барият,— у него одна мебель в квартире чего стоит. Это же все твоей дочке отойдет, зачем же еще столько ему расходов?
— Если у него мебель,— сказала Манаба,— пусть привезет ее сюда в аул.
— Зачем же ее сюда везти? — удивилась тетушка Барият. — Зачем она вам?
— Нам-то ни к чему, — улыбнулась Манаба,— да чтоб люди знали. Чтобы видели, какой богатый у нас зять. Если мебель привезет, тогда и муки не надо, и баранов можно не десять, а пять, мне фонарика и то не надо, я согласна. Но пусть привезет, пусть все люди видят — и нам почет и ему почет. А потом, как-нибудь ночью, можно и назад увезти. А что там у него за мебель?
— Кровать — вот! — показала большой палец тетушка Барият.— Диван — вот! — еще раз показала она большой палец.— Сервант — полированный такой, что перед ним расчесываться можно, стол — как стекло блестит, стулья арабские! — Тетушка Барият с жаром описывала обстановку квартиры Амирхана по рассказу Гульжанат и по своей фантазии.
Глаза Манабы с каждым ее словом разгорались все ярче, губы сохли от волнения, и она облизывала их украдкой кончиком языка.
— Нет, Барият, мне даже фонарика не надо, даже отцу кальяна не надо — пусть везет мебель, иначе мы не согласны!
А в кунацкой шел «свой разговор.
— Я знаю, что хлопотать за плохого парня такой человек, как ты, не приехал бы в горы. Для тебя, Магомед, мне ничего не жалко. Ты не только начальник моей Гульжанат, но, можно сказать, ее второй отец!
Слушать Далгата Магомеду Магомедовичу было невыразимо приятно.
Никто никогда не относился к нему с таким подчеркнутым уважением, не возвышал его так, не называл начальником… Непьющий Магомед Магомедович сейчас пил с удовольствием. Впервые в жизни он получал именно физическое удовольствие от вина, радовался каждому глотку. В холодной кунацкой дымились куски баранины, остро отдавал чесноком хинкал.
Далгат радовался, что гость пьет и ест без стеснения, и все подливал, подливал ему, не забывая, разумеется, и о себе. Далгат тоже пил и ел с удовольствием. Он был возбужден приездом столь необычных гостей, тем, что решил такое большое дело, как замужество дочери, и самое главное — рядом с ним сидит такой уважаемый человек. Завтра весь аул только и говорить будет, что о его гостях…
— Ты вырастил замечательную дочь,— начал очередной тост Магомед Магомедович,— она хорошо работает и понимает намус. Я хочу выпить бокал за тебя и за твою жену. За то, чтобы в вашем доме всегда был берекет(Берекет здесь — изобилие).
— Баркалла! — горделиво провел по усам Далгат.
После этого бокала вина Магомед Магомедович почувствовал такое блаженство, как будто плывет он в теплой воде, плывет молодой и сильный навстречу… ах, даже трудно сказать, чему навстречу! Навстречу своей как будто бы еще и не прожитой жизни. А жизнь сулила ему в начале пути многое… Сейчас ведь, куда ни глянь, на всех ведущих постах республики сидят те, с кем начинал он когда-то в одном и том же рабфаке. А он ведь был тогда не хуже других, пожалуй, даже сметливее, ярче многих. Вот, например, с нынешним редактором газеты они учились вместе в педагогическом училище.
Сейчас нелегко определить, почему Магомед Магомедович не пошел вверх по служебной лестнице.
Дело в том, что он был искренне уверен, что недостоин высоких постов. Уверен, что пост обязывает к каким-то особенным качествам, которых у него нет. Идеалист, даже когда он твердо знал, что кто-то из начальников не на своем месте, он все равно предполагал в нем какие-то достоинства, недоступные ему, Магомеду Магомедовичу. И даже о тех, кого он близко знал с детства и кто выдвинулся на его глазах, Магомед Магомедович думал: «Значит, открылся в человеке талант, значит, он вырос, или было в нем с самого начала что-то такое, чего я не заметил».
И только сейчас, сидя за дымящейся бараниной и вином с кунацкой Далгата, опьянев, Магомед Магомедович вдруг смутно ощутил, что, вероятно, он мог быть и на месте того самого знаменитого писателя, побасеики которого они вычитывали с Гульжанат, и редактора газеты, и знакомого еще по детскому дому профессора…

Журнал Юность № 11 ноябрь 1971 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области