Н. ЗАВЬЯЛОВА Рассказ

Федор Бугров стоял на пороге школьного актового зала, в некоторой растерянности сжимая в руке пригласительный билет с чернильным колокольчиком на обложке. Билет этот подсунула ему утром перед работой жена.
— Я уж и Саше обещала, что придешь, — сказала Нюра и, боясь, что муж, отговорившись чем-нибудь, не пойдет на праздник, нарочно попугала его: — Вызывают.
Ребятишек было, казалось Бугрову, ужасно много. То один, то другой вскакивал со своего места и бежал к дверям. Каждый ждал своих родителей. В первый миг так же, как Бугров, разные женщины и мужчины, войдя, останавливались на пороге, почувствовав свою словно бы беспомощность, но сразу же с радостным возгласом к ним бросались мальчишки или девчонки и за руку тянули за собой, с гордостью ведя мать или отца к своему ряду.
Бугров с неожиданным для себя огорчением подумал вдруг, что сын не встретил его. «Наверное, не углядел»,— решил он и в эту минуту издали узнал сына по худенькой, прямой фигурке и зачесанным назад русым волосам. Саша разговаривал с учительницей.
Федору захотелось сейчас же, немедленно обратить на себя внимание сына. Он представил себе, как Саша бросит разговор на полуслове и кинется к нему, а в глазах его будет светиться, как и у других ребят, радость оттого, что пришел отец.
Но все получилось не так. Саша только помахал рукой, показывая, что увидел его, и тотчас убежал куда-то.
Учительница подошла к Бугрову.
— Здравствуйте,— сказала она, улыбаясь и энергично встряхивая его руку.— Так вы отец Саши? Рада, очень рада.— В голосе ее, и правда, была радость и живое, неусталое еще любопытство, идущее от ее молодого возраста.
И он спросил учительницу о том, о чем спросить считал своим отцовским долгом:
— Ну как он мой тут, ничего? Не хулиганничает?
— Кто, Саша? Ваш Саша? — Учительница посмотрела на Бугрова с удивлением, словно сомневаясь, действительно ли он, Бугров, отец Саши.— Что вы! Это ему просто несвойственно. Саша — тонкое и очень нежное существо… У него, знаете, душа поющая…— И она радостно засмеялась тому, что ей удалось точно выразить мысль.
Бугров пошел на свое место. Он не совсем понял, что сказала ему учительница, но ясно почувствовал что-то новое и странное, чего он, Бугров, не знал о своем сыне. И это было неприятно. Концерт начался.
Бугров смотрел и слушал вполсердца — ждал, когда объявят Сашу. И вот наконец он услышал имя сына, свою фамилию да еще неожиданно слово «Чапаев».
Саша вышел на сцену, повторил тихо название песни и запел сразу звонким и ясным голосом, вскинув голову. Это была грустная и гордая песня о Чапаеве, о его победах и героической гибели, о бурливой, бездонной уральской реке. В голосе сына не было еще задушевных полутонов, а один только ясный и чистый звук и та самоотверженность, которая придавала песне огромную силу.
От волнения Федор закрыл глаза.
Ему вдруг вспомнилось, как однажды в белесом осеннем небе плыл серебряный журавлиный клин, и Нюра с каким-то светлым и чистым выражением смотрела на него, вот так же, как сейчас Саша, запрокинув» голову. Тогда Федору показалось, что она поет, и теперь он вспомнил это. Кругом хлопали. Саша стоял на сцене, сразу всей фигуркой затвердев от смущения, и смотрел в зал. Бугрову ужасно захотелось, чтобы сын глянул на него, и он захлопал гулко и редко своими грубыми ладонями, как бывало на футбольной трибуне стадиона, и крикнул «браво!». На него сразу оглянулись и заулыбались, как родителю, поняв его волнение. Он смутился и поспешно вышел в коридор.
Бугров пытался разобраться в той странной сумятице мыслей и чувств, которая была сейчас в нем. Это было ему трудно, потому что, живя своей раз и навсегда налаженной, крепкой жизнью, он привык считать, что все в этой его честной рабочей жизни правильно, и не умел задумываться над нею и как бы оценивать ее, как деталь перед сдачей, таким посторонним взглядом, словно и не он ее только что делал. Теперь ему захотелось так же придирчиво рассмотреть свою жизнь.
Он старался вспомнить сына одного или с собою, но, странное дело, все время рядом возникала каким-то образом жена, его тихая, неприметная Нюра.
Федор ясно помнил день, когда он забирал Нюру с Сашкой из роддома. Он нес сына и испытывал незнакомо-торжественные чувства. Он думал и всем существом своим ощущал, что держит сына, наследника, копию и продолжение свое. И крохотное это чудо подарила ему жена, худенькая, хрупкая, рядом с ним идущая женщина. И он косился на нее, на ее опущенную русую голову с пробором посредине, на всю ее легкую фигурку. Но он не сумел выразить свою благодарность, и жена так и не узнала о ней.
Этот ярко запомнившийся Бугрову день стоял в памяти отдельно, и вслед за ним ничего ярко не вспоминалось, потому что жизнь вскоре после рождения сына снова вошла в свое спокойное русло, и только Нюре поприбавилось забот.
Бугров привык к малышу. В буднях дней было незаметно, как растет Сашка, вот только Нюра по вечерам, собирая ужин, рассказывала, как сын сегодня впервые прыгал на кроватке, и что режется уже пятый зубок, и еще всякие бабьи, как ему казалось, мелочи.
С получки Бугров всегда приносил сыну новую игрушку. Но сам он никогда не присаживался рядом с ним, чтобы построить из пустых спичечных коробков крепость для оловянных солдатиков или прорыть канал между двумя весенними лужами.
Нюра не пеняла ему за это, но все старалась выпроводить отца с сыном вместе погулять, и Федор, как всегда, без возражений подчинялся ей. На улице он не вел Сашу за руку. Они шагали рядом по аллейкам сквера, сунув руки в карманы, молчаливые и степенные, как и подобает, казалось Федору, двум мужчинам.
Текли дни. Сын пошел в школу, и Федор стал подписывать табеля, которые подсовывала жена.
Засыпая, он иногда видел, как Нюра ласково клала на книжку сына свою смуглую руку с тонкой, блестящей от стирки, словно лакированной кожей. Саша вскидывал глаза и неслышно тянул книжку к себе, а мать не отдавала, и между ними завязывалась шутливая борьба, в которой всегда ловко побеждала мать.
Они начинали о чем-то говорить шепотом, чтобы не разбудить Федора, о книжке или еще о чем-то, неведомом Бугрову.
«О чем же они, действительно, говорили тогда?»— с запоздалым и каким-то совестливым из-за этого интересом подумал теперь Бугров. Но не смог ничего ответить себе.
Как же так получилось? Он поил и кормил сына, всегда исправно принося домой свою большую получку, не оставляя, как другие, себе «заначек». Но он понимал теперь, что сын рос не только для новых рубах и ботинок, но как-то и по-другому. И вот для этой-то его, уже двенадцать лет растущей души он, отец, ни разу никогда не подарил ни одной обновы. Федору стало горько от этой мысли. Он больше не стал ждать Сашу и сам пошел разыскивать сына.
Они шли домой молчаливые и солидные, как и подобает двум мужчинам, но теперь это не радовало Федора, а пугало.
Дома Бугров с удивлением и завистью слушал, как весело и подробно рассказывал Саша матери о концерте, и она тихо смеялась, расспрашивая его. Бугров молчал, не участвуя в их разговоре, и видел, что они не замечают этого его неучастия, а считают как бы само собой разумеющимся.
«Привыкли!» — думал он с обидой.
Наконец жена погнала Сашу спать.
Сын ушел, а Федор все сидел за столом, хотя было уже больше десяти — время, когда он обычно ложился.
Ему хотелось поговорить с женой. Сказать, как ему было обидно сегодня в школе, и когда Саша не встретил его, и когда не посмотрел на него со сцены, и когда учительница хвалила сына, ему, отцу, о нем рассказывая. Федору хотелось сказать и о том, что он не увидел почему-то, как вырос сын, и как ему это теперь тяжело. Он искал у жены поддержки, потому что уже давно именно она была силой и опорой семьи, хотя он и не понимал этого.
Но Бугров не умел и не привык говорить так много, входить во все эти тонкости и, как всегда, прямо и жестко назвал свои сомнения прямыми и жесткими словами.
— Сын-то, видать, не любит меня, а, мать? — сказал он.
Он думал, что жена удивится, начнет расспрашивать его, а потом разубеждать и высмеивать, и ему хотелось этого, чтобы успокоиться и не поверить той жестокой и неожиданной для него правде, которая ему открылась.
Но странно, жена не повернулась к нему, а только на секунду застыла с поднятой тарелкой в руке и потом, продолжая мыть посуду, долго молчала.
— Не тянет его к тебе,— тихо сказала она наконец.
— Не тянет,— повторил Федор, криво усмехнувшись.— Не тянет, стало быть! Что уж я, зверь, что ли, такой, что нельзя меня и полюбить родному сыну?— Он хотел пошутить, чтобы скрыть свою тревогу, но голос его неожиданно дрогнул и жалко сломался на последней фразе.
— Да не зверь, не зверь!— с сердитой болью сказала Нюра.— Не зверь, а… ровно колодезь заколоченный. Ни напиться, ни умыться возле тебя…— Она говорила быстро, не подбирая слов, и видно было, что все это у нее передумано, выношено внутри, а сейчас только непроизвольно вырвалось наружу.— Нити-то эти привязчивые долго вьются, не в один час… Да и поздно теперь уже,— сурово закончила она, тяжело вздохнув, и задумалась, глядя куда-то вперед, сквозь темное, ночное окно, через годы, в будущее.
И если до этого Федора только обижали и раздражали слова жены, то теперь он по-настоящему испугался.
«Что поздно? Поздно добыть ему любовь и привязанность сына? Поздно стать для него другом?..»
— Что же поздно, Нюра?— договорил он вслух.
И она, тотчас почувствовав всею душою его тоску и боль, по-женски пожалела его, и простила, и поверила в него, потому что была матерью, вечным, неустанным строителем семьи, и хорошо знала, что для отеческой любви, готовность к которой она услышала в голосе мужа, нет на свете ничего невозможного.

Работница № 5 май 1975 г.