Теперь он уже не стоял на месте; прихрамывая, он топтался перед костром, и костыль его, зажатый в руке, то и дело угрожающе взлетал над огнем, над головами смутившихся парней. Волнуясь и сбиваясь на крик, он продолжал что-то говорить им, а они, пораженные и растерянные, молчали. Наконец бородач не выдержал.
— Будет, остынь, батя,— перебил он. Обратился к очкарику.— Я что-то не соображу, с чего это он подхватился…
— Как же, где уж вам! — Павла Ивановича забрало окончательно.— Вам бы чего другого сообразить — на троих или как там у вас, — а это где уж. Явились, понимаешь, на готовенькое, распалили костер…
— Да с чего сыр-бор-то, отец? Растолкуй нам, неграмотным,— на этот раз вступил очкарик,— объясни толком, может, мы и поймем…
— Да брось ты с ним связываться,— теряя терпение, сказал бородач,— не видишь, что ли? Мужику вожжа под хвост попала.— Разбежавшийся от реки ветер влетел в костер, бросил в лицо бородатого едкого дыму, тот засверлил кулаками глаза.— Ты, батя, зануда, видать, порядочный. Хуже дымного костра. Этот хоть дымит да греет, а от тебя — один дым…
Очкарик поглядел на него из-под очков:
— Ты сам-то не заводись… Мало ли что с человеком…
— А чего он, в самом деле? Надо было тащиться сюда из города, себе и другим нервы портить. Сидел бы со своей старухой у телевизора, глядел бы парад…
Он пошел от костра к палатке, с досадой махнул рукой: отдохнули, мол, порыбачили… Но Павел Иванович успел-таки крикнуть ему вдогонку:
— Ты старуху мою не тронь, нос еще не дорос!..
Отрастили, понимаешь, бороды и занервничали. Больно нервные стали, не рано ли?
— Так его, отец! — усмехаясь и явно склоняя Павла Ивановича К примирению, сказал очкарик. — Нечего с ним церемониться, сунем вот бородой в костер, и дело с концом. Жена еще спасибо скажет.
— Вот, вот,— отозвался от палатки бородач,— поговори с ним, Сань, ты умеешь… Выясни, что такое хорошо и что такое плохо, а то у нас, видишь ли, все не так… Дрова не жги, самовар не разводи…
Теперь вот и до бороды добрался.
— Да жгите, палите все подчистую! — снова выкрикнул Павел Иванович, но выкрикнул как-то устало, без надежды кому-то что-то доказать.— Думаете, мне дров жалко, не в них дело… Я вот понять хочу, откуда и кто вы такие и ради чего вы все это…
Вот здесь вы ради чего? И вы, и костер ваш, и самовар этот… Для удовольствия или еще как? Что вы за люди такие, нынешние?
Теперь и Саня очень серьезно и внимательно поглядел на Павла Ивановича, будто впервые увидел его, и даже в затылке почесал. Признался:
— А и верно, зачем мы?.. Приехали вот, а не знаем…— Он глядел на Павла Ивановича, будто ждал, что тот поможет ему разобраться в непонятном этом деле.
Но и Павел Иванович, обезоруженный откровенным признанием очкастого, не нашел что сказать.
— Я же говорю, без пол-литры не разберешься.— Это бородач вернулся к костру с рюкзаком.— Еще и биографию рассказать придется… Чем занимались до семнадцатого года…
И тут, будто кстати, произошло нечто такое, что наконец пригасило то затухающую, то вновь готовую разгореться перепалку… Что-то запыхтело, заклокотало, зафыркало за костром, и Саня, сверкнув очками, ошалело метнулся туда, закричал заполошно:
— Держи его!
Павел Иванович не сразу сообразил, кого же он кинулся догонять, потом догадался — самовар… Он даже усмехнуться себе позволил, подумал при этом: «Ишь, как разыграл, стервец! Как артист настоящий!»
А тут еще и бородач выкинул номер… Тоже сорвался с места, как ошпаренный. Одолев в два лосиных прыжка расстояние от костра до реки, он уже стоял по колено в воде и, замерев в нескладной, смешной позе, протягивал руку к одной из лесок, на которой суматошно подпрыгивал и вызванивал колокольчик.
— Да дергай, чего ты! — подал Саня голос от самовара.
Бородач что есть мочи рванул леску и стал торопливо перебирать руками, вытаскивая ее из воды.
— Не суетись, спокойней! — охолаживал его очкарик.— И верхом старайся вести, дай ей заглотнуть кислороду.
А в воде уже трепыхалось что-то, какая-то сила, невидимая еще, упорствовала отчаянно, и, поддаваясь этой борьбе, рыбак, словно лунатик, шагнул глубже, навстречу своей удаче, черпнул голенищем воды…
— Подсачок бы взял, уйдет ведь!
Саня нервничал на берегу.
Но тут над водой, ощерившись колючим оперением, затрепыхался пучеглазый, осклизлый ерш размером чуть больше указательного пальца…
За спиной Павла Ивановича раздался хохот.
Оглянулся. Саня, как стоял у самовара, так и повалился рядом, ничком на траву, и теперь трясся в безудержном смехе, постанывал. И Павел Иванович тоже не сдержался: смеясь, глядел на незадачливого рыбака.
— Ну, паразит, ну, зараза! — Мокрый выше колен, конфузясь в ухмылке, бородач вылезал из воды.— А зазвонил-то как! Как большой. Ну, надо же, нахалюга! Всю обедню испортил!
Саня на берегу досмеивался. А Павел Иванович тем временем скинул с плеча рюкзак, неловко присел на него: решил закурить… Он не знал еще, что будет делать дальше, но что-то подсказывало ему: нет, не поделить им этого костра, не для него горит он, а потому и не будет ему ни света, ни тепла от него. Но почему-то медлил, для чего-то удерживал себя возле костра… вот и закурить решил, хотя курить-то ему не хотелось.
Он достал из пачки примятую папиросу, повертел ее в пальцах, стал искать по карманам спички, но почему-то не нашел… В первую минуту это обстоятельство не смутило его — вот он, огонь-то, рядом…
Не свой, но прикурить можно. Пригнувшись к костру, он отыскал раскаленный до белого свечения уголек, обжигая пальцы, выхватил его из костра, побросал с ладони на ладонь, потом ткнул в уголек папироской, стал раскуривать… И вдруг словно ожегся: спички… он искал их и не нашел, потому что…
Память выхватила недавнее, из вчерашнего дня: он был на кухне, отложил два коробка, хотел завернуть их в целлофановый мешочек — для сохранности, а мешочка под рукой не оказалось, и он оставил спички на столе.
Знакомый ноющий холодок снова проник в грудь, под сердце, и голова пошла кругом, и поползла земля из-под ног, зарябило, заполыхало жарким пламенем в глазах… Рука машинально потянулась к земле, за костылем, ища в нем привычную опору. Горячее дыхание костра касалось его лица и рук, и глаза, остановившиеся в недоумении, смотрели прямо на огонь, но он не видел и не чувствовал его. Другое виделось ему: вот он один на этом до последнего, кажется, камешка, до последней головешки знакомом берегу, стоит с рюкзаком за плечами, а в рюкзаке у него есть все и даже четвертинка, будь она неладна, но нет какой-то малости, сущего пустяка— обыкновенного коробка спичек, цена которому всего одна копейка. Но как бы много он отдал теперь за него!
И все же как будто было какое-то обещание, что-то успокаивало Павла Ивановича, сулило ему другой, вполне благополучный исход, и малая эта надежда, не осмысленная еще, отогнала неприятный, сквозящий холодок от сердца, вернула его к реальности.
«Фу ты, дьявол,— будто освобождаясь от наваждения, подумал он,— чего это я запаниковал-то? Ничего же не случилось еще… Забыл спички, старый дурень, только и всего. Так что ж теперь волком выть, что ли? Не один же я здесь, не на Северном полюсе… Прикурить вот сумел, и костер, надо будет, свой разведу. Жалко огня им, что ли? Наберу головешек или угольков…»
Теперь он совсем успокоился, вспомнил про папиросу, затянулся без удовольствия и отстрельнул ее щелчком в костер. И тут только заметил: двое, хозяева костра, подтащив поближе к огню самовар, уже сидели возле него, и кружки с дымящимся чайком стояли перед ними на скатерочке; они о чем-то перешептывались, поглядывали на Павла Ивановича…
Но вот Саня сказал:
— Отец, ты это… Вынимай давай свою походную, иди к нашему самовару, он у нас, небось, тоже заслуженный, с медалями… Тяпнем по кружечке, на мировую, так сказать, пока на ушицу не наловили…
Посторонне, как бы не признавая еще за своего, а только приглядываясь, Павел Иванович поглядел на «заслуженный» самовар и, чувствуя до тошноты неприятную горечь во рту от двух папиросных затяжек, подумал, как о желанном, о глотке душистого чая и, кажется, уже сделал какое-то неуловимое, ему одному понятное движение — за кружкой, к своему рюкзаку,— но что-то удержало, вернее, подтолкнуло его… Он встал, опираясь на костыль, и, припадая на правую ногу, пошел прочь от костра. Куда, зачем?
— Батя,— крикнул вдогонку бородач,— а мешок-то, мешок свой забыл!
— Кончай, Геныч,— осуждающе сказал Саня.— Оставь человека. Рюкзак здесь, значит, вернется.
А Павел Иванович все дальше и дальше уходил от костра, от реки. Он поднимался к лесу.
К костру он вернулся уже под вечер, когда солнце скатилось к реке. В лесу было сумрачно и стыло, от земли, из лесных овражин с залежалым, еще не стаявшим снегом тянуло погребным холодом. Ноги у Павла Ивановича стали замерзать в резиновых сапогах, и все в нем словно бы поостыло, повыветрилось на весеннем ветерке, и одного теперь хотелось — тепла.
Нет, было и еще какое-то желание: услышать рядом человеческий голос, почувствовать возле себя тепло чьей-то жизни, пусть незнакомой, случайно встреченной, пусть непонятной, но жизни… И чтобы кто-то участливо слушал его, и сам он, благодарный за участие, смог бы тем же ответить…
Бродя по лесу, Павел Иванович о многом успел подумать. Он вспомнил, как однажды, уже вдвоем с Ильей Васильевичем, они заговорили у костра…
Прежде ни к чему было: приезжали сюда втроем и никого, казалось, не нужно им было. Те, ради кого они приезжали, уже никогда не смогут быть с ними, потому что оттуда, куда ушли они, не возвращаются… Октябрьской ночью сорок первого года их унесла и скрыла студеная волжская вода. Да и других, кто вместе с ними, живыми, вышел тогда из-под огня и жить остался, теперь тоже раз, два и обчелся, их уж не соберешь. Но вот и они вдвоем остались… А что же дальше?
В тот вечер они впервые усомнились в том, в чем прежде не сомневался ни один из них: а все ли, как надо, делали они? Приезжали, сидели втроем у огня, точно от людей хоронились. А для чего, спросить, хоронились-то? Чего прятали? Или кто мог отнять у них что-то сокровенное, им одним памятное, или обидеть кто мог?
И вот, оказавшись наедине с собой, он снова вспомнил тот разговор и теперь, кажется, что-то начинал понимать… Правда, того ответа, который они искали вдвоем, еще не было, но Павел Иванович знал, где его искать, и потому невольно, блуждая весь день по лесу, он то и дело возвращался мыслями к тем двоим, оставшимся на берегу, к чужому костру…
Да, глупо, нескладно все вышло. С чего-то завелся, разнервничался попусту, дровами стал попрекать, а дрова-то, пропади они пропадом, гори они огнем — вон они, как лежали, так и лежат целехонькие на своем месте, где их упрятали. Конечно, с дров этих все и пошло. Сплоховал. Зря сплоховал.
Хотел сразу повернуть назад, повиниться перед ребятами, да не смог… Потом ходил по лесу, то укорял, то успокаивал себя, но уже знал, что рано или поздно вернется к костру, не сможет не вернуться. И дело, конечно, было не только в рюкзаке, который остался там, на берегу…
И еще ему хотелось, чтобы кто-то из них — может, тот ершистый, с бородкой, или Саня-очкарик — вдруг забеспокоился о нем, пошел искать его по лесу или крикнул бы ему, позвал. И он невольно замедлял шаги, приостанавливался вдруг — слушал. А лес вокруг и рядом жил весенними пробуждающимися голосами, и голосов и звуков разных было в нем великое множество. И другие, не лесные звуки, нет-нет, добирались сюда, шли они от реки, но разобрать их было невозможно, мешал непрестанный то затухающий, то вновь нарастающий гул моторных лодок. А кто-то и верно как будто покрикивал там… Или ему это только казалось.
И вдруг совсем явственно донеслось:
— Ба-тя-а! Оте-е-ец!
Павел Иванович замер. Прислушался: не ошибся ли он?
— Батя-а-а! — тут же раздалось снова.— Давай к костру-у-у, уха-а поспела-а-а!
Оказывается, он и ходил-то рядом. А может, это к вечеру так далеко и громко разносится?..
…Он появился у костра, когда над огнем в котелке уже кипело вовсю, а в бурлящей пене плясали, торчком выпрыгивая над ней, рыбьи хвосты. Костер потрескивал весело и жарко.
— Ну, батя, ты даешь! — почти радостно воскликнул бородач.— Все глотки пооборвали кричавши. И рыба вон извелась вся. Да и это…— Он прищелкнул пальцем под бородой.— Пора бы… Саня хитровато щурился у костра, снимал котелок с огня.
Потом, когда уха дымилась в деревянных расписных мисках — и для Павла Ивановича такая же нашлась — и что надо было разлито по кружкам, трое поглядели друг на друга с одинаковым, сдержанным удивлением — чего не бывает, мол, на свете: утром хоть водой разливай, а теперь вот с кружками рядом сидят,— но тут же забыли об этом, и все, похоже, вспомнили о другом, о чем каждый, наверное, не раз подумывал сегодня, вспоминая так, как умело помнить сердце, как понимало оно, как чувствовало…
Теперь они держали кружки, ждали, и ясно было: двое ждали одного, и он, Павел Иванович, знал, чего ждут они от него… Но он не спешил. А не спешил потому, что не мог вот так сразу сказать то, что, не раздумывая, сказал бы, если бы рядом сидели не эти двое, а старые его друзья. Их, старых друзей, теперь не было рядом, а этих он совсем не знал, и они его тоже не знали, и надо было что-то понять, быть уверенным в чем-то, чтобы говорить им те же слова. И потому он спросил сначала:
— Ну, а у вас, у молодых, за что нынче пьют?
Двое переглянулись.
— Вообще-то за то же, что и у вас,— сказал Саня.— В такой день…
— Само собой,— поддержал другой.
— Выходит, за одно.— Павел Иванович поднял кружку, и две другие кружки стукнулись краями об нее.— Значит, за это и пьем, за нашу Победу… И за них, которых нет теперь с нами. Так что вот так…
Он первый выпил, а остаток по привычке выплеснул в огонь, чтобы горелось. Двое, не сговариваясь, тоже плеснули из своих кружек. Потом была тишина, и слышно было, как течет река, как потрескивают, пыхают в костре дрова, как бьет, играя на перекате, рыба… Огонь костра отгородил от себя непроницаемой стеной все, что было там, за его кругом, и только звезды над их головами горели ярко и чисто. И вдруг что-то вспыхнуло, народилось еще, но не в небе, а на земле — зажглось и замерцало отраженно в воде…
— Вон еще зажег кто-то,— почему-то шепотом сказал Саня,— это на том берегу.— И попросил Гену: — Давай нашу, а?
Гена не отозвался. Как будто не услышал. Он не спеша докуривал сигарету, задумчиво глядел на тот далекий, только что народившийся в ночи огонь чужого костра, словно ждал чего-то. Но вот, мелькнув светлячком, недокуренная сигарета полетела в огонь, Гена еще подождал немного и запел…
При первых словах, которые еще и не были песней, Павел Иванович замер: так неожиданно это было — услышать вдруг у чужого костра давно знакомые слова, услышать песню, которую столько раз…
Нет, не в шумной праздничной застолице, не по телевизору, а именно здесь, на этом месте, на этом берегу, только у другого, у своего костра… Вот в чем было дело!
…Горит свечи огарочек, гремит недальний бой.
Налей дружок по чарочке, по нашей фронтовой…
Ну, конечно же, все так и было — и ночь, и костер, и эта песня… Они сами пели ее, и Павел Иванович, бывало, запевал, а двое подхватывали. Но прежде кто-нибудь из них вот так же и предлагал: давай, мол, нашу… Нашу. А теперь эти двое пели, и Павел Иванович, замирая сердцем, слушал их.
Где елки осыпаются, где елочки стоят.
Который год красавицы гуляют без ребят…
Притихший и удивленный сидел у костра Павел Иванович, все словно замерло в нем, и он чувство вал, что вот сейчас, не в эту, так в другую минуту, с ним что-то непременно должно случиться — он или заплачет, или встанет и уйдет от костра, чтобы потом заплакать…
«Вот тебе на! — бормотал он растроганно, стараясь удержать слезы.— Вот и пойми их, этих нынешних, поди разберись, откуда что у них… Вот и песня эта, какими такими судьбами добралась До их сердец и что она говорит им? Ведь столько песен разных насочиняли, а они вот, черти бородатые, нашу поют, да еще как поют-то! И этот самый «недальний бой»… Когда они его слышали, где?»
То ли от близкого огня, то ли от мыслей этих теплая волна затопила, затуманила глаза, и сквозь туман, который не хотелось уже ни сморгнуть, ни смахнуть рукой, увиделось Павлу Ивановичу другое, то, что весь день как будто стояло незримо с ним рядом или за спиной… Увидел он всех, кто прорывался вместе с ним в сорок первом через эту реку, сквозь шквал свинца, ударивший из-под кустов… Теперь они словно сошлись сюда, к костру, и грелись у огня и слушали песню, которую ни спеть, ни услышать им не довелось.
г. Калинин.

Журнал Юность № 11 ноябрь 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области