Федор бегом возвратился в село. Крадучись, как вор, пробрался гумнами к своему дому и, прислушиваясь, замер под окном. В избе было темно и тихо. «Спят»,— злорадно подумал он, поспешно двигаясь вдоль стены. Луна еще не взошла, и ночь была беспросветно темна. У сарая тихо взвизгнул Мушкет и еле слышно заскулил. «Что б ты сдох!»— Федор замер и перевел дух. Где-то недалеко, на противоположной стороне улицы, тявкнула собака, наверно, спросонья, и вновь все стихло.
Он прошел еще несколько шагов и нащупал дверь. Слегка толкнув, убедился, что на щеколду она не заперта. «Не боишься, гад!.. Я вам всем покажу «подобру-поздорову!» Входить в сени было страшно. Федор потоптался на месте и в другой раз осторожно попробовал дверь. Та открылась легко, без скрипа. Он достал платочек, вытер вспотевшие руки. Совсем рядом, во дворе у Кузьмы, звонко закричал петух. Федор вздрогнул и отступил назад. Из дома напротив закукарекал другой, ему откликнулся третий, четвертый. Федор втянул голову в плечи и присел. Колени его дрожали, по спине текли липкие струйки пота. В избе кто-то тяжко вздохнул, и он подумал, что это, наверное, Ольга, прислушался, но звуки не повторились, и только неизвестно где монотонно и старательно тенькал сверчок. За селом, в стороне кладбища, с неба круто свалилась звезда, отблеском далекой молнии подсветила небосклон и пропала в вязкой темноте ночи.
Петухи умолкли. Федор осторожно прокрался в сени. Сверчок тенькал где-то тут, в дальнем правом углу, где висели сноп укропа и пучки рыжих, высохших трав. То, что они висели именно там, он помнил. Касаясь кончиками пальцев стены, нащупал дверь. Она была прикрыта. «Пальтишком моим обита»,— будто кто-то другой, а не он равнодушно отметил это. Пучки висели так, как висели вчера вечером,— на нитках и тряпицах, свешиваясь по стене. Федор рукавом вытер пот и начал торопливо, на ощупь срывать сухие, хрустящие снопики. На дворе опять заскулил Мушкет. Федор
присел и выпустил охапку трав на пол. Потом быстро поднялся, спеша и уже не таясь, стал рассовывать пучки под стрехи. «Я тебе, гад, покажу три части!»— было подумал Федор, но тут же забыл об этом, еще более разозлившись. Пучки осыпались и
с хрустом ложились под стрехи.
Федор сразу достал спичек десять и туго чиркнул ими по коробку. Сухая трава вспыхнула, как порох, высветив все сени с убогой, покосившейся дверью, дырявое, погнутое ведро в углу, торчащие из-за стрехи поломанные грабли с блестящей, отполированной ладонями ручкой и фигуру Федора, согнутую и зловещую. Змея огня, яро треща, въедалась в иссохшие стрехи, перекладины, крышу, ползла все дальше, расширяясь и усиливаясь в своей дьявольской пляске. Федор прыгнул к дверям, выскочил на улицу, зыркнул по сторонам и, не оглядываясь, напрямик через огороды побежал к железнодорожной станций.
Во дворе, собрав последние силы, протяжно и тоскливо взвыл Мушкет.
Порыв ветра пронес по селу пряный запах свежескошенного сена; вдали, в темном провале полей, натужно гудели тракторы, разрезали ночь острыми лучами фар; за седьмой делянкой, у самого горизонта, осторожно, без грома, чиркала сухая молния. Из репродуктора среди улицы тихими, плавными аккордами струилась музыка, и казалось, что звуки не хотят лететь дальше околицы, покидать село, а мягко ложатся на крыши уснувших домов, опускаются в траву и замирают там, то ли не решаясь мешать гулу работающих машин, то ли боясь разбудить уставших людей. В окнах домов то там, то тут гас свет. Село, погружаясь в сон, будто удалялось в пространство, походя на лайнер, уплывающий в густую темь. Около дома Антониды послышался звонкий девичий смех, его заглушил частый перебор баяна, потом инструмент будто
взорвался звуками, и в его клокотание вклинился отчаянно звонкий голос:
С неба звездочка упала,
На земле растаяла.
Целоваться не умела,
Но любовь заставила.
Голосом чуть ниже, грудным и чистым, отчетливо
отчеканили:
Раньше девок угощали
Сладкими конфетами,
А теперь их угощают
Только сигаретами.
Послышался дробный топот ног по земле, баян замурлыкал, как кот, но теперь уже его подстегнул
задорный голос:
Восемь елок, восемь елок.
Восемь елочек подряд,
А теперь такая мода —
Девки сватают ребят!
…Дом Прасковьи Тихоновны пыхнул в ночь, как факел, щедро смоченный бензином. Языки пламени плеснулись вверх, треща и извиваясь, рассекли темень пучками шипящих искр. Правый угол дома, там, где сени, скрипя рухнул, пламя присело, а потом рванулось ввысь, осветив полсела, и загудело, дрожа и сливаясь в один огромный, во весь дом, трепещущий язык. На крыше что-то лопнуло, дохнуло черным дымом, и тут же из-под карниза вытекло ослепительно белое пламя, поползло по стене, потом взметнулось вверх и слилось с бушующим языком.
В доме напротив зло и отрывисто залаяла собака, ее поддержала другая, дворов через пять, около Чернышева, во все горло загоготали гуси, и чей-то истошный голос, как кнутом, хлестнул по селу:
— Прасковья горит!
Село закопошилось и, продирая сонные глаза, гремя ведрами, устремилось к горящей избе. Спотыкаясь, падая, ругаясь и вновь вставая, люди спешили в кромешной тьме к огромному, под самое небо костру, пылающему на краю села.
— Бахтин! На мотоцикл и за пожаркой!..— командовал Яков Иванович.— Сам заводи и мигом!..
— А вода-то в ней есть? — охнул чей-то голос.
— Миша! Ларин! — звал Чернышев.— Беги, сынок, во вторую бригаду, проси подмоги! Трактор пусть дадут!
— Я на велике, я сейчас! Они в ночном?
— На седьмой делянке.
— Стол, стол выносите!
— Уйди, придавит!
— Федор где? — тревожно кричали в толпе.
— Где Федор? — трясла плачущую Ольгу взволнованная Антонида.— Он вышел из дома?
Ольга мотала головой и не могла говорить.
— Мужики! Федор в доме!..— сорвавшимся голосом вскрикнула Антонида и закрылась руками.
Стоявший рядом Кузьма схватил багор и ринулся к дому.
— Куда ты, дурья башка! — остановил его за плечо Яков Иваныч.
— Человек пропадает! — неестественным голосом прохрипел Кузьма и попытался вырваться.
— Он ушел,— каменным голосом и громко, как на многолюдном митинге, сказал Борис.— Давно ушел. Подрался и ушел. Вот с ним подрался.— Он ткнул пальцем в сторону
отца.— Из-за дома…
— Как подрался?! — подступил к нему Чернышев.— Ты что мелешь, малец?
— Они деньги за дом не поделили.
— Это Федор поджег! Он поджег! Он, он!..— выкрикивал Виктор, испуганно озираясь.
— Под землей найдем! — тяжело сказал Чернышев и рукой отстранил Виктора в сторону.
Пожар бушевал полночи. Вконец обессиленные односельчане метались вокруг пылающего дома, лили воду и откатывались назад, обжигаемые огненно гудящим пламенем. Приехала пожарная машина. Быстро развернули рукава, и тугая струя из брандспойта гулко врезалась в пламя.
— Сушь-то какая! Не дай бог, ветер подует. Как порох, все село, дом за домом, пыхнет! — стонали бабы.
— Сбивай пламя справа! На Кузю перекинется! Да справа же, так вашу мать! Землей приваливай! — кричали мужики.
— Поливай из пожарки соседние дома! — распорядился Чернышев.— Этот уже не спасешь…
Виктор бегал от одного человека к другому, что-то доказывал, ругался, кричал и, вконец издерганный, подошел к жене и зарыдал, как обиженный ребенок.
— Дом ведь сгорел. Федор поджег. Некому больше такую пакость сотворить, лучше бы на двоих разделили.
Кузьма, с багром наперевес, с опаленным лицом и обгоревшими руками, неистово бегал от одной объятой пламенем стены к другой, тщетно пытаясь отбить у огня хоть малую толику того, что было несколько часов назад исправным домом.
На заре хлынул дождь. Ядреный, сильный, он поливал недогоревшие головешки косыми струями, и те шипели, извивались, коптя дымом и исходя густым бурым паром. Черная, обгоревшая печь — все, что осталось от дома,— взметнулась в небо оплавленной, полусгоревшей трубой и будто кричала от обиды, неизвестно кому жалуясь.
Подставив лицо дождю, у угла своего дома стоял Кузьма, устало уронив руки вдоль тела. Дождь сек ему голову, грудь, плечи, ручейками катился по лицу, заливал глаза, стекал по подбородку, лил за ворот, рубашка и брюки были измочены до последней нитки и липли к телу, а он все стоял, неподвижный и сосредоточенный, будто решал что-то неотложное и трудное. Над селом огненными щупальцами спрута блеснула молния, высветив всю улицу от конца до конца, и тут же грохочущий удар грома примял шелест дождя, и беленькие избы села будто сгрудились от испуга в кучу,
прижались к земле и вмиг пропали, поглощенные наступившей темнотой.
На дворе замычала корова, и Кузьма подумал, что надо бы пойти успокоить ее — ишь, дуреха, испугалась! — но по-прежнему молча стоял под теплым проливным дождем.
— Папа! — хныкнул в раскрывшееся окно сын.— Спать иди… Намокнешь…
— Олежек, сынок! — подбежал к нему отец, вытащил из окна и прижал к груди.— Дождик-то какой! Не зря в поле трудились! Урожай будет, сынок! Хлеб взрастет, Олежка! — Кузьма прижал к себе теплое, милое тельце сына и заплакал. Радость и боль переполняли его душу.
…Утром на могиле Прасковьи Тихоновны Рыбаевой сдох старый, полуослепший пес Мушкет. Его оттянули в сторону, к канаве, и там же зарыли.

Журнал «Юность» № 12 декабрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области