Напряженная отчужденность возникла вокруг притихшего, пригорюнившегося всеми своими тремя подслеповатыми окнами Прасковьиного дома. Что-то недоброе затевалось в нем. И село это чувствовало. Неизвестно почему, но чувствовало.
«В горе не уединяются, не замыкаются, не делают тайн»,— решили односельчане и молча обходили дом стороной, ничего хорошего не ожидая от приехавших, особенно от Федора, зная его жадность и вздорный характер. «Где это видано, чтобы на похороны родной матери не приехать!» — возмущались одни. «Всякое бывает…» — осторожничали другие. «Сейчас им тут делать нечего! — горячились первые,— Дом займет Кузьма, это каждому ясно, потому как он вроде родного сына был Прасковье».
«На прошлой неделе Прасковья при мне лично сказала, что избу обрекает Кузьме». «Я тоже слышала». «Так-то оно так…» — качали головами третьи.
«Вот пойти к ним и спросить, что они там думают, что замышляют! Почему от людей прячутся?» — не унимались первые. «А может, они вообще ничего не думают и не замышляют,— сомневались вторые,— горюют себе, мать оплакивают, потому как хорошие люди, а мы с топором в открытую дверь…»
— Ну, хватит судить-рядить! — решительно пресек разгоревшиеся в обеденный перерыв споры Чернышев.— Наде зайти к людям и поговорить. Может, нужда какая есть, помощь требуется, а мы…
Дети Прасковьи Тихоновны сидели за ее видавшим виды, кособоким столом и неторопливо собирались свершить последний обряд по матери.
— Пусть земля ей пухом будет,— поднимаясь из-за стола, сказал Федор и залпом выпил.
— Мир праху…— поспешно подхватил Виктор и, сведя глаза в стакан, медленно выцедил водку.
Ольга сидела рядом с Борисом, в углу, на лавке, подперев обеими руками подбородок, и отрешенно смотрела в окно. Все мысли ушли из головы, все чувства покинули сердце. Она смотрела в окно и ничего не видела, слышала голоса мужчин, но смысла разговора не понимала.
Когда несколько часов назад Ольга вернулась с кладбища и во второй раз за этот день переступила порог отчего дома, ей вдруг с пронзительной ясностью открылся страшный смысл происшедшего.
Все стало понятно и определенно. Она пыталась вспомнить лицо матери, но не могла, и вновь видела себя на цветущем лугу, маленькой девочкой, но уже без матери, и ее больно сек тяжелый, черный град, становилось жутко, что это никогда не кончится,
потом все вокруг заполнялось непонятной, но страшной тоской. Ольга бежала по лугу, натыкалась на кресты и, выбираясь из их плена, возвращалась к какой-то затуманенной действительности, где опять были кресты, и ее вновь окутывала тоска, которая где-то внутри нее тягучим голосом шипела: «Мама умерла… умерла, умерла…»
На столе стояла бутылка водки, три граненых стакана, лежали буханка черного хлеба и несколько свежих огурцов, сорванных Борисом в палисаднике, прямо перед окнами избы. Виктор довольно крякал после выпитого и смачно хрустел зеленым пупыристым огурцом.
— Выпей, Оля, — предложил Федор, — на поминках надо пить. Этот обряд народ не зря придумал. Водка тут — как лекарство Для успокоения души. Ольга не слышала брата и даже не обернулась на звук его голоса.
— Как хочешь,— сказал Федор,— дело хозяйское, а живым живое,— и вновь потянулся к бутылке.
— Так я вот… как раз о живом…— заговорил Виктор.— Объявление о продаже надо повесить или как?..
Федор смолчал. Налил в стакан водку, выпил, посыпал солью ломоть хлеба, откусил и медленно разжевал.
— Ну какое тебе дело до всего до этого?! — чуть повыся голос, сказал он.— Чего ты к чужому добру примазываешься?
— Это как же к чужому! — возмутился Виктор.— У меня оформлен законный брак с Ольгой. Живем мы не где-нибудь за границей, а в нашей Советской стране. Есть законы…
— Законы, законы!.. — перебил его Федор.— Законник мне выискался! А я не дам денег за дом, вот и все! И катись ты со своими законами!..
— Дам — не дам… Разговор какой-то не мужской затеял.— Виктор ухмыльнулся и, сощурясь, посмотрел на Федора.— А тут раздел имущества. Три части мне, одна тебе — и баста!
— Ха-а-а! — нервно оскалился Федор.— А если Ольга, сестрица моя, вот здесь, сегодня утром, официально заявила, что отказывается от своей доли?
— А Кузьма тебе никаких заявлений не делал?
Ни от чего не отказывался? Нет? — насмешливо бросил Виктор.— Или еще какой-нибудь пришей-пристебай? Еще какой прохвост? А? Дурачков ищешь?
— Погоди, Витя, погоди, не горячись,— успокаивая самого себя, тихо сказал Федор.— Давай поговорим серьезно. Дом содержал я.— Он погладил Виктора по плечу.— Деньги на ремонт посылал я. Недавно вот крышу новую за мои деньги справила.
А в селе знаешь как? Во-о-о-о… Тому рубль, тому магарыч. Без калыма сейчас, сам знаешь, шагу не сделаешь. Тог же Кузьма, думаешь, святой?..— Он махнул рукой, словно отбиваясь от назойливой мухи, и продолжал: — Но при чем же здесь ты? Ты сам подумай, разве это справедливо — забирать три части? Почему я должен отдать тебе три части?
Ну скажи, Витя, почему? — Голос его стал заискивающим и умоляющим.
— Федор Саввич, я-то ведь тоже ни при чем. Закон-то, он есть закон. Нашей Советской властью написан. И с какой стати я буду нарушать его? Я не привык… Я хоть и торговый работник, но не калымщик, как некоторые, мне чужого не надо, мне мое отдай. Я порядок люблю.
— Оля, скажи же ты своему…— Он хотел добавить обидное слово, но подумал, что это излишне обозлит Виктора, испортит все дело, и только крикнул:— Что ты сама вот тут утром!..
— Не ори! — огрызнулся Виктор.— Хозяин я, а не она! Я решаю!
— Папа! Дядя Федя! Перестаньте! — дрожащим голосом заговорил молчавший до сих пор Борис.— Ведь стыдно же, стыдно!..
— Не лезь не в свое дело! — спокойно, но твердо сказал отец.
— Что ж ты молчишь, Ольга! — крикнул Федор.— Скажи же ты этому жмоту, что отказываешься!..
— Кто жмот? — хриплым голосом спросил Виктор и, сжимая кулаки, поднялся со стула…
— Папа! Дядя Федя! Я прошу вас…— Голос Бориса сорвался.— Вы же люди! Живые люди! Как можно…
— Молчать! — цыкнул отец.
— Огурцы вы давеча ели,— вдруг тихо сказала Ольга.— А они как живые хрустят. Их мама своими рученьками взрастила… сажала, поливала…— Она отвернулась к окну и опять замерла в неподвижной позе.
Виктор разжал кулаки и сел. Борис всхлипнул, вытер рукавом слезы и удивленно
посмотрел на мать.
— Вы бы хоть Кузю на поминки позвали,— не поворачиваясь от окна, сказала Ольга.— Нехорошо так…
— Действительно! — с готовностью подхватил Федор, встал из-за стола, суетливо метнулся по горнице.— Вот сукины сыны! Как же мы маху дали? Действительно… Эх, ты!..
— Сходи, сынок,— тихо попросил Виктор и, ухмыляясь, полез в карман за сигаретами.— Сходи, он кстати тут будет. Кузьма утром рассказывал что-то о том, кто помогал Прасковье Тихоновне дом содержать и другие интересные подробности. Сходи.
…Кузьма вошел в избу, молча прошел по комнате и также молча поставил на стол бутылку водки. Потом сел, опустил тяжелые жилистые руки на колени и тут же всплеснул ими.
— Тяжелый ноне год образовался! Сверлит солнце жаром всю живность, спасу нет. С самого мая влагой не побрызгало. Опять же смертность возросла. Надысь в Петровке дед окачурился. Шустрый был дедок, а против смерти не устоял…
— Ты выпей,— перебил его Виктор и придвинул стакан.
— Вот я и гутарю,— продолжал Кузьма, принимая водку,— еще жить да жить бы Прасковье Тихоновне, а теперь что ж… теперь царство ей небесное и прочие печальности… потому как покойница…
— Ты вот что…— сказал Виктор и замолчал. Побарабанил по столу пальцами и устремил на Кузьму продолжительный взгляд.— Сколько по местным ценам дом этот стоит?
Тот отставил стакан в сторону и опять положил руки на колени.
— Случаев продажи изб у нас, считай, не было,— откровенно сказал Кузьма.— Все так как-то… По городам народ растекается, по другим селам замуж шастают — если баба, конечно… так что затрудняюсь ответствовать.
— Приблизительно хотя бы?..— раздраженно спросил Федор.
— У нас жизнь, она какая? Дом, корова, вот и все главные козыри. Один другого покрывает, масть на масть.
— А корова сколько стоит? — пододвинулся к нему Федор и даже будто бы подобрел.
— Сот шесть,— коротко бросил Кузьма и весь как-то сжался, словно вынул из
кармана эти шесть сот и ни за что ни про что шваркнул их под ноги этому хлюсту.
— Вот это строение, с окнами, с дверью, с крышей, побеленное, покрашенное — и всего шестьсот? — медленно протянул Виктор, сглотнул слюну и выпучил глаза.
В избе наступила настороженная тишина. Федор дрожащими руками взял бутылку, принесенную Кузьмой, и зубами резко сорвал с нее пробку.
— Корова у меня цимменталка, двадцать литров дает, так что шестьсот свободно могут…— Кузьма искал нужное слово, но оно не приходило, и он, смущенный и униженный, будто просил милостыню, прижимал руки к груди, неловко топорщил толстые, в темных трещинах пальцы и часто моргал короткими рыжими ресницами.— Свободно могут…
Федор вскочил из-за стола, схватившись за голову, зашагал по комнате.
— А я, дурак, сразу не раскусил этого молодца! Ха! — Он хлопнул себя по бедрам и развел руки в стороны.— Так вот оно что! Мне все ясно.
— Ну и мудрец! — Виктор с наигранным восхищением покачал головой и погрозил Кузьме пальцем.— Может, скажешь, что и все вещи, которые здесь есть, тоже в эту цену входят? В придачу, да?
— Ты только посмотри на этого бонапарта! Нет, ты постой, Витя, постой! — изображая на лице веселое удивление, говорил Федор, обнимая Виктора за плечи.— Почти новый дом, с абсолютно новой крышей и… шестьсот рублей! Да ты что? Спятил, милейший! Ну и бонапарт!
— Федор Саввич…— Кузьма встал, несмело шагнул к Федору.
— Ты думаешь,— перебил его Виктор и подмигнул Федору,— ни в чем не разбираемся?! Цен не знаем! В вопросе цен мы собаку съели.
— Дурачки прикатили! — возмутился Федор.— Их можно, как липку, ободрать! Семьсот километров ехал сюда за его паршивыми шестьюстами. Может, они у тебя золотые?
— Они, мол, и от этого возрадуются!— вставил Виктор и засмеялся.— Нет, дружок, не на тех нарвался!— добавил он и гордо потянул подбородком.— Мы тоже с Федей не лыком шиты!
—Граждане, товарищи! Федор Саввич! — заволновался Кузьма.— Да не хочу я от вас никаких поблажек! Я думал как лучше. И мне и вам. Не субдинирует плата, зачем расстраиваться? Продавайте дом другому. Только я что хочу? Нет этого другого, окромя меня, и вряд ли будет. Ведь хата моя очень даже может осесть, если трещина
в стенке образовалась и угол скособочился, а через крышу вода моросит. Вот я и думаю… Корову, конечно, жалко, спору нет; без нее, кормилицы, Лазаря, возможно, заголосим, особливо младшие мои. Но и если дом осядет?.. Жена, детишки, скарб там всякий… А шестьсот — очень даже хорошая цена. Это я точно гутарю.
Каждый может подтвердить.
— Хватит паясничать! — крикнул Федор и грозно подступил к Кузьме.— Хватит! Обчество приплел!
«Кто гвоздь, кто доску»…— передразнил, он, вспомнив утренний разговор.— Вот оно ради чего сказки рассказывал! — резко сказал Федор, адресуя слова Виктору. Вот, мол, смотри, все же я содержал дом.
У него даже стало чуть веселее на душе, потому что опасный свидетель в деле его мнимой помощи матери, казалось, был окончательно разоблачен.
— Боря, иди сюда! — отходя от спорящих, властно приказал Виктор.— Бери бумагу, ручку, пиши… Пиши: «Продается…»
Открылась дверь, и в комнату тихо вошли Чернышев, за ним Яков Иванович и следом, робея и озираясь, Антонида. Виктор умолк и жестом остановил сына: «Погоди!»
— Мир дому сему! — сказал Чернышев, медленно стягивая с головы фуражку.
Ему никто не ответил. Федор сел, тут же встал, шаркнул ногами по горнице и опять сел.
— Али гостям не рады?— спросил Яков Иванович и сам удивился: почему это и вправду они не рады гостям и зачем он об этом спрашивает, когда и так все видно.
— Что вы, что вы, гости дорогие!— спорхнул с лавки Виктор и заулыбался.— Проходите к столу, милости прошу, чем богаты, как говорится, тем и рады! Прасковью Тихоновну… маму помянем.— Он на миг умолк и, пригорюнившись, продолжал: — Спешили, торопились и вот… не успели… Уходят старики, покидают нас… Очень я уважал Прасковью Тихоновну, что мать родную…
— Садитесь за стол, Яков Иванович, теть Тонь, Андрей Пантелеич,— вытирая слезы, метнулась к ним Ольга.— Спасибо, что зашли…
— Как живете? — басом спросил Чернышев.— Ты по-прежнему слесаришь, Федор?
— А куда денешься…— неопределенно ответил тот.
— Это да… — так же неопределенно сказал Чернышев и повернулся к Виктору.— А у вас как дела, Виктор…
— Александрович,— улыбаясь, подсказал тот.
— Вот я и говорю, Виктор Александрович…
— Живем не тужим,— сказал Виктор и потер руки.— Оля штукатуром на строительстве, я в торговле маюсь… Трудное это и вредное занятие, скажу я вам, мясом население снабжать. Я уж не говорю, что каверзное. За день намахаешься
топором… спины разогнуть некогда, ночью как убитый спишь, а поутру все заново…
— Заработки-то как?..— осторожно спросил Яков Иванович.
— Не скалымишь — не проживешь,— хмуро бросил Федор.
— Ну, почему это, Федя, у тебя вся жизнь только к калыму сводится?!— расплывшись в улыбке, защебетал Виктор.— Какой калым в нашей советской действительности? ОБХСС кругом, общественность… и вообще… Неужели честные люди перевелись! Нет, ты не теми глазами смотришь на жизнь.
Федор зло и пристально посмотрел на Виктора, презрительно ухмыльнулся, но ничего не сказал.
— Честно трудимся, честно живем,— продолжил Виктор.— Бывает и трудновато с деньгами, но концы с концами сводим…
— Помолчи, Виктор!— резко перебила его Ольга.— Проходите, Андрей Пантелеич…
— Ты не хлопочи, не хлопочи, Олюшка, — погладил ее по плечу Чернышев.— Подходя к дому, мы слышали громкий разговор. Никак, спорили?
Ольга рывком ткнулась ему в грудь яйцом и заплакала.
— Образумьте хоть вы их, Андрей Пантелеич.
— Это почему же нас чужие люди должны вразумлять?— резко поднялся Федор.— Кому какое дело до нашего добра?
— Погоди, Федя, не горячись,— встал рядом с ним Виктор.— Люди серьезные пришли, односельчане твои, рассудят по справедливости, по закону.
— Вы толком объясните, что тут происходит?— строго спросил Чернышев.
— Вот я и гутарю! — петушком вскочил осмелевший Кузьма.— Не субдинирует плата — не надо! Другому продавай. И нечего меня зазря обзывать! Бонапарт… Сам ты бонапарт! А у меня дети, семья. Я если решился расстаться с коровой, то потому что боюсь — осядет моя хата. Ему, видишь ли, денег мало. Так попробуй другого купца найди!
— Никак тут торг идет?— остановил его Чернышев.— Ну, ну, Кузьма Николаевич, продолжай.
Очень интересно послушать, кто у кого что выторговал.
— Ухари удалые нашлись! Коровы им за избу мало!— уже тише добавил Кузьма, надел картуз на голову и прихлопнул его сверху ладонью.
— Кузя, неужто Буренку хочешь со двора свести?— всплеснув руками, охнула Антонида.— Чем своих кормить-то будешь?
— Кормить, кормить… а если трещина образовалась!..
— Значит, за избу Прасковьи Тихоновны Федор Саввич корову требует? Так я вас понял? — спросил Чернышев.
— Какого черта вы прилипли ко мне со своей коровой!— зло выкрикнул Федор.— Дурачков ищете! Меньше, чем за три тысячи, я дом не продам! Хоть вверх ногами становитесь! Я хозяин!
— Правильно, Федя,— поддержал его Виктор.
— Значит, три тысячи с Кузьмы хочешь взять? — переспросил Чернышев.

Журнал «Юность» № 12 декабрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области