Говоря об одной из таких, не удавшихся в итоге попыток, Ермаков заметил:
— Они с самого начала совершили непоправимую ошибку. Они обидели город.
Я убежден: ребятам очень хорошо было знакомо это чувство снисходительного превосходства — к прежнему театру, когда они увидели, что он не отвечает их представлениям о минимально приемлемом художественном уровне. К зрителям, той их части, которую он, этот прежний театр, вполне устраивал.
И директор, павлодарский старожил, человек большого жизненного опыта и завидной проницательности, понимая, что без этих ребят современного театра не создать, понимал и другое: решающе важно не дать выхода таким настроениям, особенно после первых спектаклей обновленной труппы, которые, конечно же, окажутся лучше предшествующих. Решающе важно приложить максимум усилий к тому, чтобы сделать ребят частицей города, заразить его будущим, перспективами, новостройками, привить вкус к охоте, к рыбалке на Иртыше, в конце концов.
Выработать нравственные нормы жизни коллектива, на которых основывалось бы, которыми направлялось бы творчество. «Нечестно, аморально создавать свой театр в городе, который тебе чужд, традиции которого ты не уважаешь» — с усвоения этой, по мнению директора, истины истин следовало начинать. Так что же — безграничная терпимость, принесение в жертву своих художественных принципов и критериев ради того, чтобы быть понятыми, оцененными всеми и сразу? Есть люди, которые, во всем умея видеть хорошие стороны, очень убедительно докажут вам, что ради них можно примириться с тем, что ни для вас, ни для этих людей в принципе неприемлемо. Пережиточная психология, порождающая нравственную, гражданскую аморфность, равнодушие, а потом и угодничество.
Так вот, думаю, не было ничего более враждебного широте и терпимости павлодарских артистов, чем подобная психология. Широте и терпимости, как они ее понимали.
Не мириться с отсталыми художественными традициями, но понимать, что коль скоро они есть, результата можно добиться не оскорблением этих традиций, а кропотливой работой над созданием новых.
Не оправдывать дурное в человеке, но взывать к лучшему в нем. Уважать чужие убеждения, ни на йоту не поступаясь собственными.
Активное мироощущение, понимание жизни как непрерывного революционного действия, отношение к ней как к широкому строительству — домов, машин, человеческих душ — это давало о себе знать во всем.
И в том, как отчетливо угадал Ермаков в двадцатитрехлетнем Владимире Кузенкове главного режиссера театра. В двадцатитрехлетнем — главного! Назовите мне еще город, где пошли бы на такой риск. И в том, как ночи напролет просиживали ребята за изучением ленинских томов.
И в том, как охотно, много, напористо читали в молодежной аудитории стихи любимых поэтов Олег Афанасьев и другие артисты. Поэтические вечера артистов театра были тогда в Павлодаре традицией. И в том, как во время беседы о трудностях работы периферийного театра, о рутине, которую иногда так трудно преодолеть. Веня Монастырский, артист, один из основателей коллектива, вдруг бросил, указывая на здание, где происходили гастроли:
— Ну хорошо, а какая такая окружающая рутина мешает им засыпать многолетнюю яму во внутреннем дворе и вообще придать помещению хотя бы минимально приглядный вид?
И было в этом риторическом вопросе горестное удивление людьми, способными, ссылаясь на объективные и вполне реальные трудности, допустить хлев в своем доме, в своем деле. Удивление и искреннее, полное непонимание их.
Нравственный климат — понятие слишком неосязаемое, его не порекомендуешь к внедрению. Здесь у каждого свой опыт и свой резон. И, разумеется, никто никому не может дать гарантий, что вот теперь-то все и будет хорошо. Тем важнее готовность к ним, умение понять: там, где его, этот нравственный климат, не удалось создать, новый художественный организм неизбежно оказывается постройкой пусть современной и даже блестящей, но воздвигнутой на песке и никак не защищенной перед натиском самых разных ветров и стихий, в реальной, невыдуманной жизни непременно существующих.
Додумать все это до конца мне помогла не слишком давняя командировка в Месхетский государственный театр, что работает в районном центре Ахалцихе. Туда уехал почти целиком один из курсов Тбилисского театрального института и несколько выпускников культпросветучилища. Руководят театром главный режиссер Нана Деметрашвили и директор,
заслуженный деятель искусств Михаил Николаевич Медзмариашвили, один из старейших театральных работников Грузии.
Город маленький. Если идти от гостиницы до театра не спеша, получается минут пять. За это время несколько раз слышалось: «Доброе утро, Михаил Николаевич. Доброе утро, Нана Александровна»,— похоже, что людей, незнакомых моим спутникам, здесь не было.
Первое сугубо театральное впечатление — выездной спектакль в районном центре Аспиндзе.
Клуб набит до отказа, у подъезда — автобусы из окрестных сел. Трем автобусам так и пришлось уехать, не разгрузившись,— огорченным пассажирам обещали повторить спектакль в ближайшее время. Люди в вестибюле, в зале одеты по-разному, большинство — во все лучшее. Рассказывают, что было так не всегда. Но вот однажды зрителей перед началом стали встречать актеры и актрисы, нарядные, подтянутые, ненавязчиво, деликатно давая понять, что у зрителей тоже есть обязательства перед театром, что даже, казалось бы, мелочи влияют на общий тонус взаимоотношений сцены и зала.
Игралась в этот вечер забавная комедия, точно воспроизводящая быт и нравы здешних мест, с довольно немудреными сюжетными ходами, однолинейными характерами. И было поначалу известное разочарование, ощущение компромисса — назначение спектакля угадывалось не сразу.
Мне приходилось видеть в периферийных театрах очень серьезные работы, катастрофически не собиравшие зрителей. Видел и лихие провинциальные боевики, где обилие бурно реагирующей публики наводило на грустные размышления,— так все было откровенно, заведомо рассчитано на невзыскательность.
Спектакль, который довелось посмотреть в Аспиндзе, не претендуя на откровения, уверенно и спокойно хранил в себе достоинство искусства, как хранили его нарядные актеры, что прежде встречали зрителей в фойе,— в этом заключалось его обаяние, его смысл… Спектакль говорил предельно простые, каждому доступные вещи: что надо быть верным семье, дому, тебя вырастившему, что человек, пренебрегший этими ценностями, утрачивает нечто важное.
Нравственный итог спектакля был не столь уж нов, но он был. Может быть, так и должно начинаться эстетическое воспитание?
Потом были другие спектакли, гораздо более серьезные, но первого впечатления они не вытеснили, потому что оно, это первое впечатление, давало очень существенный и точный посыл для понимания нравственного облика, нравственного существа театра. И тема этого спектакля не оказалась случайной.
Она вырастала, крепла, обретала новые грани и новую значительность — тема верности, какими бы сложностями и разочарованиями она ни испытывалась,— верности самому себе, другу, любимой женщине, земле, Родине.
Присутствовал ли я на репетициях, спектаклях, сидел ли в автобусе, направлявшемся на выезд в приграничное село, заглядывал ли к директору, к главному режиссеру, к актерам на гостеприимный огонек, не оставляло ощущение, будто он только что был здесь — Нугзар Мачавариани, лучший актер театра. Незадолго до моего приезда он трагически погиб. Рассказывают, что Нугзар был жизнерадостным мальчишкой, любил танцевать, петь — душа и
центр любой дружеской компании. А на сцене — как-то так выходило — ему часто доставалось играть героев, которые умирали непоправимо рано, потому что жили слишком щедро, слишком взахлеб и вовсе не берегли себя. Может быть, просто режиссеры верно угадывали секрет его индивидуальности.
Нугзар, наверное, был человеком, наиболее полно выражавшим дух, нравственную атмосферу этого человеческого содружества. И теперь, после его смерти, оно естественно и непроизвольно выразило свою нравственную атмосферу отношением к памяти Нугзара.
В театре есть его уголок, и каждый, входящий в фойе, видит это лицо, озорное, мальчишеское и одновременно углубленное, сосредоточенное на чем-то важном. И во всех домах, где доводилось побывать, я видел его фотографии. И родителей его ребята не забывают и невесту — ей было шестнадцать,— и он все хлопотал, чтоб ему разрешили жениться. И непременный тост за веселым грузинским столом — за него пьют стоя и молча.
Я не был знаком с этим парнем, но я знаю, что надо склониться перед его памятью. И я думаю, что люди, умеющие так беречь память о друге, хранить верность ему, сумеют сберечь свое дело, сохранить ему верность…
Михаил Николаевич Медзмариашвили, дядя Миша, как зовут его актеры и как он мне тоже разрешил себя называть,— ученик Марджанова, был актером, ассистентом режиссера, режиссером, директором, театр знает вдоль и поперек, Ахалцихский — особенно. Работал в нем еще до войны, потом руководил самыми разными художественными коллективами, в последние годы — на спокойной и высокооплачиваемой работе в Тбилиси. Но вот снова открылся
театр в Ахалцихе, и он стал директором, хотя зарплата на новом месте была меньше, а хлопот… ну, сами понимаете. Это ведь нелегко, когда человеку за шестьдесят, и сердце пошаливает, и давно пора подумать об устроенности и покое. Директор театра — должность административная, обязанности четко определены, и ни в каких трудовых законодательствах не предусмотрено, что должен Михаил Николаевич, помимо добросовестного выполнения своих прямых функций, быть для ребят и дядей, и отцом, и дедом (а ведь они и вправду ему во внуки годятся), и еще ставить спектакли, а иногда даже играть.
И Нана Деметрашвили — она, безусловно, человек талантливый, но я уверен: сейчас ее талант проявится полнее в работе именно здесь, именно с этими людьми, и слабее, глуше, если ей доведется работать с другими в другом месте.
Потому что она с самого начала искала эту работу, соответствующую ее характеру, темпераменту, нравственным устремлениям и душевному складу,— и когда семнадцати лет ушла из дому, приехала в Тбилиси поступать в театральный институт, и была принята — единственная девушка в режиссерской группе; и когда отлично окончила его и ставила спектакли в Гори; и когда принимала новый театр, хотя, согласитесь, женщине в 26 лет ехать главрежем в чужой город — на это надо решиться.
Потому что она знает про своих артистов столько, сколько может знать только близкий друг,— знает, когда нужно полночи пробродить по городу с отчаявшимся человеком, чтобы вернуть ему веру в себя, когда можно похвалить артиста, если даже у него роль не очень складывается, и когда недобро взглянуть на того, кто стал работать, жить слишком уж легко и благополучно.
И потому, что актеры относятся к ней по-товарищески непринужденно, как к сверстнице, и в то же время верят в нее как в руководителя, старшую, которая знает и может больше их.
И потому, что родители некоторых из этих актеров советуются с уважаемой Наной Александровной по важным вопросам, касающимся детей. И потому, что она со своей порывистостью, эмоциональностью удачно дополняет рассудительного, спокойного дядю Мишу.
И Михаил Николаевич и Нана — это незаменимые люди,— как был незаменим и Нугзар, вот в чем штука. Они нашли дело, а дело нашло их. И от этого оно, дело, и они, личности, индивидуальности,— все выросло неизмеримо.
По всей стране в очень нелегких условиях работает множество таких вот небольших театральных коллективов, и проблемы, стоящие перед ними, во многом близки тем, которые успешно разрешаются в Ахалцихе. Да и не только в том дело, маленький театр или большой, общепризнанно велики его успехи или пока относительно скромны, хотя и вполне явственны. В искусстве есть главная точка отсчета, есть главный нравственный, духовный ряд, и для меня лично Месхетский государственный театр или, скажем, уже более опытный, более мастеровитый молодежный театр Красноярска,— и московский «Современник» и Ленинградский академический БДТ — в этом ряду. Они соизмеримы, хотя, разумеется, не равновелики — каждый из них на своем месте решительно незаменим.
Так вот и выстроились впечатления разных лет.
Потом были еще поездки и еще встречи, но ни одна из них не оставила такого цельного впечатления, как поездка в Месхетию. Многое из того, что позволяет делать оптимистические прогнозы, обозначилось здесь наиболее четко. Поэтому столь естественно желание поставить точку именно здесь. А впрочем, какая точка? Тема не завершена, но моей вины в этом нет: ведь и в жизни она, тема эта, остается незавершенной. И постоянно приходят известия и о горьких поражениях и о новых завоеваниях периферийных молодежных театров.
Владимир Иванович Ермаков… После десятилетней почти полосы Павлодарского драматического
театра имени Чехова, которая, я уверен, войдет в историю советского сценического искусства, обстоятельства у Ермакова сложились так, что он уехал из Павлодара. Поступил актером в Томский театр — он ведь, помимо того, что директор, художник, столяр, еще и актер. И через несколько месяцев произошло неизбежное — его попросили стать директором, очень попросили, и он согласился. Приезжал уже в Москву — утверждать репертуар, искать главного режиссера. С чего начинать? Ведь принял театр в разваленном состоянии. И как перетащить в театр
павлодарского артиста и режиссера Олега Афанасьева (вот уж не проблема, Олег сам махнул в Томск, как только узнал, что директорствует там Владимир Иванович).
Или Володя Кузенков. Проработавший после Павлодара год режиссером-стажером во МХАТе у Олега Николаевича Ефремова, он был назначен главным в Московский драматический театр имени Станиславского — спасибо людям, которые решились на это назначение, разглядели силу режиссерской и человеческой индивидуальности — впрочем, не разглядеть ее было мудрено. А его место во МХАТе занял Леонид Монастырский, тоже из Павлодара, если помните.
Или Нана Деметрашвили… Это в самом деле был сюрприз: объявилась в Москве не одна, а со всем театром. Добилась такой коллективной командировки — смотреть спектакли, встречаться с мастерами.
Нана Деметрашвили, Михаил Николаевич, дядя Миша, — по-прежнему в Ахалцихе. А многие разъехались, многие… Борис Наравцевич перебрался в Горький, Александр Смеляков — в Минск, их спектакли по-прежнему в центре внимания общественности.
Да, происходят перемещения, и это грустно, потому что всякий раз обрывается ниточка, и уезжающие что-то утрачивают и остающиеся, что поделаешь, театр, настоящий театр — живой организм, он рождается, живет, умирает или продолжает жить в новом качестве. Вот и Олег Ефремов ушел из «Современника» — в этом была и драма и неизбежность. И сейчас на наших глазах и театр и его бывший главный режиссер, а ныне главный режиссер Московского Художественного театра, понеся очевидные потери, вырабатывают некое новое качество, каждый свое, обнаруживают новые грани своих незаурядных индивидуальностей…
По всем этим причинам и не хотелось выносить окончательные суждения, подводить окончательные итоги. Сейчас, когда пишутся эти строки, герои наши сделали то, что они сделали, одни больше, другие меньше. Одни не создали своих театров, другие создали. Одни из созданных ими театров являются таковыми и поныне, другие, завершив свой путь, краткий ли, долгий (Павлодарский театр был собой десять лет, а это много), перешли в новые качества.
Какие именно — опять-таки вопрос, выходящий за пределы этих заметок…
А люди продолжают работать. Пожелаем им терпения и стойкости.

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области