Алла Гербер

На аэродроме в Красноярске два бородатых человека дали нам ряд ценных указаний.
Прежде всего, не считать себя героинями: город Мирный, куда мы едем, хоть и близок к Полярному кругу, но не столь уж далек от Москвы (это был намек, который мы поняли не сразу). Во-вторых, не спешить с выводами (что всегда полезно) и спокойно (что трудно) во всем разобраться. В-третьих, помнить, что алмазам сопутствуют пиропы — мелкий красный гранат, близкий к драгоценному камню (это тоже был намек, который мы оценили только к концу поездки). Бородачи оказались проектировщиками из Ленинграда.
Они уже отработали четыре года на Севере, считали дни до окончания срока договора, а после отпуска снова возвращались обратно в Мирный.
Мы летели двенадцать часов. Так что было время и поговорить (в воздухе удивительно хорошо говорится) и помолчать (что давалось с трудом). Но был момент, когда мы замолчали, и надолго. Мы увидели, как день вплотную подошел к ночи, прикоснулся к ней и на какое-то время остановился рядом. Разделенное на две аккуратные половины, небо соединило несовместимое, что издавна приходило на смену друг другу. Вечные антиподы вдруг столкнулись и замерли в неподвижности, опаленные пламенем раскаленного солнца…
Прошло почти полгода с той и впрямь удивительной поездки. Многое забылось, но это непонятное, зловеще прекрасное небо не забудется никогда.
И теперь я часто думаю о соединении на Севере несовместимого, о сосуществовании впритык романтики и мещанства, юношеского жизнелюбия и предзакатного скепсиса, поэзии рассвета и сумеречного рвачества.
Край земли, мир «за туманами», «небо в алмазах» — кого только не заманивали их тайны, не одурманивали фаустовские мечты — начать все сначала.
Люди — неистребимые романтики. Им всегда нужны свои Робинзоновы острова и свой остров Пасхи.
Им нужны Клондайки и Аляски не только потому, что сулят золото. А потому, что возвращают человеку подчас забытое ощущение полноправного хозяина земли, покорителя не обитателей ее поверхности, а спрятанных в недрах, скрытых от глаз богатств.
…Гостиница была маленькая, уютная. Утром тетя Шура ставила электрический самовар и приглашала всех на кухню «чаевничать».
Вот там, на кухне, мы с ним и познакомились.
Раздувая губы над горячим чаем, не глядя на нас, он вместо приветствия пробурчал:
— Распухнете.
— С чего бы это? — встревоженпо спросили мы.
— Климат такой. Атмосфера. Спят много. Едят хорошо…
Он был ревизор. Крайний Север с его надбавками и прибавками казался ему местом, запрограммированным для жульничества. — Где много дают, там много берут. Вот и пухнут…
Мы бежали из уютной гостиницы в город, а вслед нам, казалось, еще долго неслось — «Распухнете… пухнете… ухнете…» И крик этот был особенно слышен, потому что город молчал.
Освещенный неестественно ярким солнцем, словно гигантским, не выключенным днем «юпитером», он казался полуразобранной декорацией вчерашнего спектакля. Разноцветные, приподнятые на сваях дома, тонкие, почти искусственные кустики-деревья, серые обнаженные каркасы «недостроек», замки на дверях магазинов, вывеска «Закрыто» у входа в кафе. Мы шли по утреннему безлюдному городу, пока не натолкнулись на последний дом. Дальше — сотни, а может, тысячи непроходимых километров.
Мы повернули обратно, снова прошли через весь город и вышли на дорогу Мирный — Ленек, не сразу сообразив, что это и есть знаменитая «Дорога жизни». Где-то далеко, на горизонте, ползли по отвесным скалам похожие на доисторических динозавров великаны «БелАЗы».
Стонал карьер, отдавая машинам породу под таинственным названием «кимберлит», в которой веками скрывался от человека алмаз. Два десятилетия назад немногие верили, что у этой земли, у этой таежной глуши можно будет отобрать ее сокровища.
И вот — точно из космоса спущенный на землю город.
Мы шли вперед по «Дороге жизни», совершая обратный путь — от Мирного на Большую землю.
Давно ли считалось (ну, что такое двадцать лет!), что ни зверь, ни птица не смогут добраться до кимберлитовых трубок. А мы себе шли по мягкому асфальту, подставив лицо совсем крымскому, палящему солнцу и, как ни призывали на помощь воображение, не могли представить, что дорога эта была историческим подвигом, что ее прокладывали годами и первый добравшийся по ней до Мирного трактор — это по тем временам было все равно, что первая запущенная в космос ракета. Но разве не привыкли мы, люди, к ракетам, спутникам и даже к орбитальным станциям? Что будет с человеком, когда он перестанет удивляться?!
Здесь, на «Дороге жизни», перед нами вставали тени не «забытых предков», а наших ровесников — первооткрывателей из московских, ленинградских, сибирских институтов, не Магелланы и Колумбы, а Коли и Володи, которые писали своим девушкам (реже женам, потому что «до войны наш король, уж извините, королевой не успел обзавестись!..»):
«…Очень хочется жить по-человечески, но очень не хочется жить спокойно, удобно, легко». Это писалось из палаток, после многодневных переходов на лодках, оленях, собаках, после изнурительных месяцев просеивания крупы, после отчаяния — «Алмазов нет», после долгожданного — «Есть но… где-то рядом», а потом это «рядом» искали годами.
Вот так писал и Коля Бобков. Он теоретически высчитал, где искать кимберлитовую трубку, но сколько тысяч кристаллов проглядел он до этого в бинокуляр. Он был ученый, а погиб при переходе через Вилюй, направляясь на то самое место, где сейчас стояли мы. Он годами доказывал, что искать надо именно здесь. Мог бы и не погибнуть — не всех, как его, смывала река.
Не всех ураган заставлял сажать самолет на застывшую реку, как Кешу Куницина. Кеша ждал ледохода, чтобы плыть на плоту по течению, в надежде, что, в конце концов, плот прибьет к берегу. И не дождался. Чай, заваренный на древесине, немногим способен продлить жизнь, если он единственная пища. О чем он сказал своему другу» когда понял, что умирает? Он сказал:
— …Жаль, что не дождался алмазов. Но ничего, я знаю… Наши обязательно их найдут. Передай им…
Что именно передать, так и осталось неизвестным.
Не будем додумывать, дописывать красивые фразы — первый алмазный летчик (а Кеша Куницин ыл первым, кто взялся обслуживать только что созданную в этих местах алмазную экспедицию) обеспечил жизнь десяткам людей, которые могли погибнуть без него. Но так бывает — жизнь одних забирает ее у других. А Кеше было жалко, что не дождался алмазов…
Вот в такой «атмосфере» жили те люди.
Они хотели жить — разве кто-нибудь хочет умирать, даже за алмазы? Хотели любить, страдать, познавать и видеть мир, но сначала — работа, поиск, риск. Жить, чтобы всегда было некогда. Творить, чтобы видеть результат своих мыслей, гипотез, без страха поставленных вопросов, написанных и прочитанных страниц. Результат осязаемый, видимый, на ощупь проверенный. Маленькая точечка, никому на земле не ведомая, затерянная на пробитой миллионами точек карте человеческой жизни. Но поставленная тобой, завершившая хоть одну строку твоего дела, подводящая итог твоему дню, который никогда не хочет так просто уступать место ночи.
Разве исчезли эти люди? Нет, что ли, их больше в Мирном? Замерзла «Дорога жизни»?
Мы возвращаемся обратно. Город, преображенный за эти часы, белел нам навстречу затянувшимся полярным днем.
Он «вернулся» после воскресного отдыха (а мы и забыли, что было воскресенье). Вернулся и сразу стал похож на все города на свете — как будто не к его границе припала худосочная здесь тайга, как будто у него были пригороды и окраины, и его окружали другие города и городишки, и у него был хоть один вокзал. Он вытащил транзисторы и, устремив вперед рапиры антенн, зашагал по центральной, как и положено, улице, извлекая из музыкальных недр все ритмы века. Он вытянулся в очередь за билетами в новый кинотеатр, занял все столики в ресторане «Тайга», включил, в каждой комнате (и на кухне тоже) телевизор с местной программой, распахнул окна…
Кончался обычный воскресный день, и только отдаленный стон карьера и видимая в поле зрения городская черта напоминали, что до Москвы отсюда двенадцать часов лету, а сюда человек шел века и всего двадцать четыре года прошло с того дня, как он разжег где-то совсем рядом свой первый костер.
В летописи алмазного края записано:
«Весной 1949 года партия Тунгусской экспедиции под руководством Г. X. Файнштейна пришла на Вилюй. 7 августа она нашла первый вилюйский алмаз…» Тогда Г. X. Файнштейн был просто Гришей — молодым специалистом, начинающим геологом. Вот этот самый Гриша, став лауреатом Ленинской премии, сказал:
— Надо, чтобы никто не был забыт и ничто не было забыто!
…А потом, когда одни ушли на новые места — снова копать, снова искать,— пришли другие.
Строители.
…Осень 1958 года. Место для строительства Вилюйской ГЭС выбрано. Оно еще не было отмечено ни на одной географической карте — порог «Большая кровь» (Улан-Хан). Здесь река вырывалась из узкого коридора диабазовых скал. Покоренная, сжатая плотиной, она сможет дать людям ту самую энергию, в которую мало кто верил.
«Большая кровь» стоила и впрямь большой крови.
Вот первые телеграммы со строительства: «Срочно нужны теплые одеяла…» «Наволочки, гвозди, матрацовки…» «Бачки для воды, посуда…»
Тогда все было первым.
Первый дом, в который переселились жители первой палатки, первый отряд бульдозеров… Первые завезенные самолетом лошади. Первые двенадцать учеников в первой школе. Первый лозунг на отвесной скале: «Заставим Вилюй работать на коммунизм!»
Это была затяжная, десятилетняя война…
Давно, где-то сразу после окончания института, с группой студентов я попала на экскурсию в Смоленск. Это мог быть Курск, Волгоград, Киев — что угодно, но был Смоленск, тоже хлебнувший немало горя в дни войны. Экскурсовод рассказывал о тяжелых боях, о смертях, о залитой кровью земле.
Это были привычные словосочетания. Они мешали видеть и чувствовать по-своему. Но вот какой-то, в нашем представлении, пожилой человек в сером макинтоше и зеленой велюровой шляпе вдруг сказал:
— То были лучшие годы моей жизни!
Мы с удивлением посмотрели на него.
— Да, да,— разволновался он.
Много прошло лет, прежде чем я поняла грустную истину подобного признания. Там, на войне, в постоянной близости смерти, нужно было самому отвечать за все. Не надеяться на «авось», не прятаться за чужие доспехи.
Самое трудное в жизни — сделать выбор. На войне, к примеру, выбор был один. Может быть, легче жить, когда выбор однозначен, когда не мучают сомнения и не нужно самому принимать решение — оно заранее предопределено обстоятельствами.
Может быть, легче бить, чем не бояться быть битым. Легче спасать тело, нежели душу. И, наверное, самое легкое — нам, не воевавшим, говорить сегодня о тех, кто воевал.
Я вспомнила об этом не случайно.
Поселок Чернышевский так и не стал городом. На аэродроме вывеской осталось — «Аэропорт Чернышевский». И еще живут в балках (засыпушках), и не хватает мест в детском саду и продуктов в магазине. Еще далеко не райская жизнь, но уже у большинства есть крыша, тепло, электрические плиты.
Есть клубы, спортивный зал, школы, кино, гостиница «Теремок», похожая (по моим кинопредставлениям) на маленький отель в горах Швейцарии. А бывшие первопроходцы, пионеры этих мест, очевидцы и соучастники строительства не раз говорили мне:
«Вот раньше мы жили как люди…»
Им кажется, что наступил покой, в котором затихает жизнь.
О «рыжих» — семье Лазутиных — нам еще в Москве рассказывали прекрасные легенды. В самолете Москва—Мирный первое, что услышали: «Побывайте у Лазутиных».
Их дом был первым пристанищем для новобранцев, трибуной для ораторов, штабом, где разрабатывали генеральные сражения с Вилюем, отвергали (или принимали) гениальные идеи. Он был и детской площадкой — к учительнице Лазутиной всегда ходили ребята,— читальней (у них было много книг!), консерваторией (пластинок!), кафе (самый вкусный кофе в поселке, которого хватало на всех).
Но сегодня Лазутиных больше нет в Чернышевском — они уехали…
— «Война» кончилась,— усмехнулся очередной бородач, инженер Борис Корнилов.— Мы, такие, здесь больше не нужны…
— Вы не нужны или вам это больше не нужно?
— И мы и нам… И время Батенчука кончилось…
Время Батенчука. Да, было такое время. Тоже сотни газетных и журнальных полос. Сейчас Батенчук возглавляет Камгэсстрой.
— Батенчук — полководец, он нужен, когда идут бои. Когда наступает мир, появляются другие хозяева…
Мы сидим за щедро накрытым столом в уютной комнате при свечах (обилие местного электричества приводит к тоске по керосиновой лампе и свечке). И закуска, и напитки, и приглушенность голосов, и постоянное — «было», и тосты за тех, кого здесь уже нет, ушел,— от всего этого веяло грустью по чему-то ушедшему, о чем эти славные бородачи и их элегантные, умные жены говорят как о лучшем времени их жизни.
«Помните?» — переспрашивали они друг друга.
И радовались, когда воспоминание было общим; огорчались, когда кто-то уже успел что-то за быть.
Помните?.. Как ходил Батенчук в мороз по стройке? Шея открыта, полушубок распахнут. Помните, как однажды встал он на колени перед людьми, чтобы поднять их, обессилевших, на работу? Как заставлял не спать сутками и сам не спал вместе со всеми? Да, он был крут, суров, не прощал ошибки и сам ошибался, но он умел вдохновить людей стройкой, бороться за нее, как боролись в войну.
А когда уезжал, помните?.. Нет, вы помните, что было, когда он уезжал?! Весь Чернышевский шел за его машиной. А те, у кого был хоть какой-то транспорт, провожали его до аэродрома в Мирный — по той дороге, по которой пришел сюда его первый отряд, первые люди. Не на чем было спать, нечем было работать. Безоружные, они начали наступление на Вилюй, приручая его в полном смысле слова руками.
Женщина с печальными глазами, глядя куда-то в неведомые мне дали, вступила в этот хор воспоминаний протяжным, тоскливым запевом:
— Как мы жили тогда, не спали сутками, а вечером собирались, дурака валяли, стихи до утра читали… В отпуске годами не бывали, а когда получали отпуск — оставались, боялись, что без нас что-то разладится или что-то важное случится.
— Понимаете,— продолжает мягкий, похожий на начинающего поэта гидростроитель Саша Недосекин.— Каждый из нас полагал, что именно он здесь нужен, что от него что-то зависит, что о н незаменим. Незаменимых, конечно, нет. Но Батенчук делал так (как только ему это удавалось?!), что каждый чувствовал себя творцом гигантской стройки. Покорителем массы людей, задач, техники. Да, мы сами были в этой массе, но не склеенные, не спрессованные, а индивидуально обозначенные, отдельно выраженные.
— А сейчас? Что, в конце концов, произошло? — не на шутку разволновалась я.
Отвечал бородач Корнилов:
— Мы не можем привыкнуть к тишине, к рабочему дню «от» и «до», к бесконечным формулярам, расчетам, расценкам. Слова заменились цифрами. Мы разговариваем по селектору, не чувствуя
друг друга. Организм тот же, лучше, пожалуй,— смонтирован, налажен, запущен в дело. Но что-то ушло. Станция работает. Но она, как «Солярис», вроде бы потеряла контакт с человеком…
— Кто же мешает вам, подобно Крису, дать ей свои позывные? А вы сдаетесь, вы покидаете «Солярис»…
— Кто же мешает вам, посланцу Земли, здесь задержаться? — предложили с прежней откровенностью женщины.— Лазутины ведь не в Москву уехали, а на Колыму…
И опять ответил Корнилов:
— У каждого свой «Солярис»; чтобы попасть туда, не обязательно покидать материк. Да, нет больше «рыжих» в Чернышевском. И не надо, наверное…
На следующий день главный инженер Вилюйгэсстроя Александр Константинович Одинцов повез нас на катере по Вилюйскому морю. Вот он, закованный в камень Вилюй, его энергия безвозвратно отдана людям.
Тарахтят, как на Волге, моторчики лодок, греет, не отступая, все еще теплое солнце. Покой, простор, завоеванная человеком благодать. Только выглядывают из-под воды уродливые коряги — останки когда-то прекрасных сосен, напоминая о былых сражениях…

Журнал Юность № 6 июнь 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области