После урока Праду остается чуть ли не на полчаса, чтобы поговорить со студентами. Мое представление о французском преподавателе, строгом педанте, начисто разбито.
Еще в поезде Жаннет сказала:
— Не удивляйся, с отцом я не разговариваю уже четыре года (ей недавно исполнилось двадцать).
Я его терпеть не могу. О матери и говорить не стоит. Я ее стыжусь. Это скучная и неинтересная женщина.
Во Франции я много общался со своими сверстниками, видел их отношения с родителями. Удивительная вещь! Годам к семнадцати, то есть когда «ребенок» заканчивает школу и поступает в институт или идет работать, наступает кульминационный момент в его конфликте с родителями. С этого времени происходит разделение. Дети уходят из родительского дома, даже стремятся переехать в другой город, от греха подальше. Хорошо еще, если они навещают родителей раз-два в месяц. Да и эти встречи, как я убедился, иногда носят чисто символический характер.
Причем поведение «отцов» тоже поразило меня. С момента разделения они слагают с себя всякую ответственность за детей. Не то чтобы родители глубоко страдали или сердились. Нет, по-моему, они, наоборот, вздыхают с облегчением, когда дети наконец покидают отчий дом.
Жаннет — одна из студенток, которые занимаются вместе с нами. Наступили пасхальные каникулы, студенты разъезжаются домой, в другие города, и она пригласила меня поехать с ней. Ее родители живут в Бурже, маленьком средневековом городке, до отказа набитом достопримечательностями. Буквально все дома здесь старинные, средневековые: жилые здания, почта, телеграф, даже кинотеатр. Как только мы приехали, я познакомился с родителями Жаннет…
Отец, по профессии пекарь,— коротко подстриженный, полный человек в очках. На меня он произвел довольно приятное впечатление. Мать — измученная заботами женщина, у которой, оказывается, девять детей и довольно нелегкая суетная жизнь. Чем же они заслужили нелюбовь и презрение своей дочери? Как выяснилось, корень всего зла в том, что у них другие политические взгляды. Они, оказывается, не голосуют за левый блок. Эти колеблющиеся, неуверенные люди просто устали от всего и теперь уже боятся любых изменений, в том числе политических.
Они не хотят экспериментов, у них и так нелегкая жизнь.
Садимся ужинать. Отец Жаннет рад был бы заговорить с дочерью. Я вижу, он чувствует себя явно неловко. Возможно, чтобы выйти из этого неловкого положения, мать включает телевизор. И вдруг специальный выпуск новостей: Франция в трауре, умер Жорж Помпиду, скоро состоятся новые президентские выборы. Каждый отреагировал по-своему. Мать всплакнула: жалко все же, хороший был человек; отец сокрушенно качает головой: ох, опять начнутся перемены, нет спокойной жизни. Жаннет не скрывает своей радости, она явно хочет вызвать родителей на политическую дискуссию — хлопает в ладоши, нарочито весело смеется. Наконец ей удается спровоцировать отца, между ними разгорается яростный спор. Как-то потом я сказал ей:
— Зачем тебе это надо? Ты же видишь, родителей не переубедишь, оставь их в покое.
На это она с гордостью ответила:
— Мы, левые, должны постоянно нести свои идеи в массы, иначе мы никогда не добьемся социального прогресса.

Клермон Ферран. 13.IV.74.
Дорогая мама!
Извини, что не сразу собрался ответить на твое письмо. Кстати, не понимаю, почему ты была так уверена, что оно дойдет: ведь у тебя не было точного адреса. Невероятно, но все же я его получил.
Ты засыпала меня таким, количеством вопросов, что, боюсь, я не смогу сейчас ответить тебе на все. Я бы с удовольствием написал тебе длиннющее письмо (хоть и не люблю этого занятия), но, к великому своему сожалению, не могу. Сама понимаешь, я здесь очень занят, свободного времени ни минуты. Вот, например, сейчас за мной зайдут ребята и мы пойдем в гости. А завтра с утра мы едем в Виши на целый день. Но ты не огорчайся, буду посвободнее, напишу тебе обстоятельное письмо.
Я здоров, чувствую себя прекрасно. Погода великолепная, очень тепло.
Один твой вопрос меня особенно порадовал: какие лекции посещаем дополнительно? Завидное усердие ты мне почему-то приписываешь, нечего сказать. Но самое смешное, что я, наверное, действительно самоусовершенствовался, как любит говорить отец: был на нескольких дополнительных лекциях. Совершенно случайно забрел на археологию. Там показывали диапозитивы, на них — разные погребальницы, ковши, вазочки с благовониями и др. Исключительно интересно. Был на лекции о романской архитектуре. Дня два назад попал на семинар, где речь шла о живописи Кандинского. Это меня заинтересовало, и я обязательно схожу на лекцию о Кандинском на той неделе. Кстати, уже слушал лекции о Шагале.
Вот видишь, какой широкий кругозор у твоего единственного любимого сына. Напрасно ты меня все время ругаешь. Спасибо вам, Валентина Ивановна, что вы воспитали такого замечательного сына! Ха-ха!
Нам здесь разрешили ходить на любые занятия. Куда захотим. А на основные занятия нас никто насильно не гонит. Так что не поймешь, что здесь основное, а что дополнительное. Чаще всего ходим на занятия языком, на стилистику, литературу и перевод. Ты не поверишь: мы переводим на французский Бунина, Чехова, Куприна, Тургенева, Толстого!
Вместе с нами занимаются студенты, которые учат русский язык. Мы помогаем им тоньше понять смысл русского текста, а она нам — найти соответствующие аналоги во французском. Впрочем, наш преподаватель перевода мсье Стратоносич не хуже нас понимает русский текст и все, о чем идет речь: он из русских эмигрантов. Переводом на русский тоже занимаемся.
Словом, я стал гораздо более трудолюбивым.
Может быть, потому, что меня никто не понукает, никто не пытается заставить заниматься, как, например, ты это поминутно делаешь дома, в Москве.
Впрочем, я по тебе очень-очень соскучился. Ну вот видишь, письмо мое получилось гораздо длиннее, чем я предполагал. Вот уже ребята пришли, заканчиваю. За меня не волнуйся. Пиши мне как можно чаще. Я переборю лень и тоже постараюсь отвечать каждую неделю.
Никита
Как-то один приятель-француз шутливо сказал мне:
— Русский — это первое, что встречаешь, приезжая в любую страну.
И рассказал случай, как первый американец, которого он встретил, приехав в Америку, оказался русского происхождения.
Так же неожиданно натолкнулся я на одного русского во Франции. Наша преподавательница пригласила нас к себе домой в небольшую деревню на юге Франции. Это было в окрестностях Монпелье. Оттуда, с берегов Средиземного моря, она два раза в неделю приезжает в Клермон, чтобы дать на факультете несколько уроков. Конечно, это не слишком удобно — ездить на уроки за триста километров, но ничего не поделаешь: в Монпелье для нее не нашлось вакантного места.
Едем поездом до Алеса. Там нас должны встретить. Деревушка называется Сент-Илер-де-Бовуар.
Семья Оливье раньше жила в городе до тех пор, пока они не построили этот дом. Дом еще не совсем отделан, но выглядит внушительно: огромное здание, построенное по проекту мужа нашей преподавательницы.
Жан Оливье — художник. Сейчас он преподает рисование в одном из городских лицеев. Жан по праву гордится домом и подробно показывает все комнаты и переходы. Из кухни навстречу нам выходит седой старик, отец мадам Оливье. Мы тотчас же приветствуем его:
— Бонжур, мсье!
— Добрый день, друзья,— вдруг отвечает старик по-русски и без акцента.
Я остолбенел: здесь, в заброшенной деревушке, встретить человека, знающего русский язык! Видя наше удивление, старик улыбнулся и пояснил:
— Я родился и вырос в России.
И перед нами целая легенда, о которой можно было бы написать отдельную повесть. Его предок, солдат наполеоновской армии, попал в плен в Отечественную войну 1812 года. После войны он навсегда остался в России. С тех пор сменилось несколько поколений. Его потомки обрусели, своим родным языком считали русский, своей родиной — Россию. Отец нашего старика был сослан в Сибирь за участие в каком-то политическом кружке. Там у него и родился сын. Мальчик подрос, поступил в военное училище в Петербурге. Шла первая мировая война.
В 1916 году, незадолго до революции, он был послан в Париж в составе небольшой группы кадетов. Не знаю, зачем кадетам понадобилось в шестнадцатом году в Париж, но в судьбе нашего нового знакомого эта поездка сыграла решающую и роковую роль. Он никогда больше не вернулся в Россию, где остались его близкие и друзья. У него была там большая и дружная семья. С тех пор он никого из них не видел: началась революция, потом гражданская война,
и он оказался отрезанным от своей семьи.
Прошло несколько лет. Он освоился в этой незнакомой и чужой для него стране, завел собственную семью. Но не стал французом, а так навсегда и остался русским. Хотя, казалось бы, приехал во Францию мальчиком. Все это время он думал о России, далекой и потерянной для него. Когда я услышал, как он говорит по-французски, меня поразило его плохое произношение.
— Я никогда не хотел терять своего русского акцента,— сказал мне старик, и мне показалось, что в этих словах сквозила гордость. Это был своеобразный вызов судьбе, так жестоко поступившей с ним. А может быть, акцент просто напоминает ему о России.
Время студенческих каникул! Я вообще люблю путешествовать. Перед дорогой всегда становится весело, особенно если путь предстоит дальний. Даже в тех случаях, когда отправляешься куда-нибудь неохотно, когда тебя вынуждают обстоятельства, в самой дороге, по-моему, есть что-то утешительное.
Сейчас же одна мысль о том, что мы сядем по машинам и пустимся в путь, вдоль Луары, а мимо будут проноситься незнакомые города, поля, леса и вдалеке одинокие, покинутые, оставшиеся без прежних хозяев, но тем не менее величественные древние замки, — сама эта мысль наполняла меня радостью.
В Турене я узнал, что французы называют эту провинцию страной замков. Действительно, диву даешься — чуть ли не каждые пять-шесть километров замок: утонченные, изящные дворцы Возрождения и классицизма, мощные средневековые крепости с подвесными мостами… Я никогда не забуду этих дворцов, отражающихся в реке, огромных, пустых, холодных залов с каминами и голландскими гобеленами, цветочный узор парков. Я слушал бесконечные рассказы гидов о жизни французского двора, о кровавых драмах, которые происходили когда-то здесь, в этих залах, смотрел на портреты королей и придворных, и мне казалось, что вот сейчас откроется дверь и, обмахиваясь веерами, войдут придворные дамы или, бряцая оружием, появится грозная стража.
Все здесь необычно. Я был поражен, когда в конце экскурсии по замку гид объявил: «Дамы и господа, хозяин замка господин маркиз де Вибрэ приглашает желающих принять участие в псовой охоте в лесу господина маркиза». Как? Этот замок до сих пор принадлежит одному человеку? Оказывается, у этого маркиза, прямого потомка и наследника тех, кто когда-то построил замок, кроме самого этого старинного и роскошного замка, есть еще лес, усадьба, своя конюшня и псарня. Маркиз — заядлый охотник. В лесу у него масса всякой живности. Он живет на широкую ногу в своем старинном замке, окруженный гобеленами и канделябрами.
Но и маркизы, оказывается, нынче стали не те!
У них появились какие-то мелкобуржуазные черты, недостойные их высоких аристократических титулов: вместо того, чтобы охотиться с роскошной свитой, со своими приближенными, маркиз рад первому встречному, который примет участие в его забаве.
Да еще приглашает людей не бескорыстно, а за умеренную плату! Цена очень небольшая, тоже недостойная маркиза. В самом деле, что такое какие-то пятьдесят франков? Ведь за эту скромную плату можно не только попытать счастья в охоте, но и посмотреть на живого маркиза на коне и в охотничьем костюме. Не охота, а еще одно театральное представление! Да
еще и внешняя форма старинной псовой охоты полностью сохранена: егеря в охотничьих сюртуках, псы лают в предвкушении добычи, лакеи в ливреях сопровождают хозяина. Я видел все это на цветных фотографиях, которые продаются тут же, в замке.
Кстати, увидеть все это своими глазами — идея действительно соблазнительная, и я бы, может быть, сам поохотился с маркизом, хоть и не умею ездить верхом. Заманчивое желание. Приехать домой и сказать друзьям между делом: «Охотился, помню, как-то во Франции с одним маркизом…» Но, к сожалению, было лето, а маркиз почему-то предпочитает охотиться в другие времена года.
…В детстве, качаясь на качелях, я любил закрывать глаза. Тебя слегка подбрасывает, а потом ты будто проваливаешься куда-то в пустоту. Кажется, что тебя больше нет. Вернее, тела твоего нет, осталась одна голова, мозг, который продолжает работать. Такое же ощущение появляется у меня сейчас в самолете, хотя, согласен, сравнение довольно странное. Подо мной ночь. Я сижу с закрытыми глазами, погруженный в самосозерцание, как, вероятно, сказал бы философ. Пытаюсь понять и определить свои ощущения. Меня охватило странное чувство восторженного удивления. Через два-три часа я окажусь в Париже, о котором я так много слышал и читал, что он стал для меня каким-то нереальным, сказочным городом. В самом деле, разве не сказочные имена — Нотр-Дам, Сакре-Кер, Тур Эйфель?..
Я давно готовился к этой поездке, а все получилось так неожиданно, как будто меня, ни о чем не предупредив, бросили в отлетающий самолет. Это смешанное чувство восторга и удивления еще более усилится, когда в Орли мы сядем в автобус и он помчит нас по Парижу, а вокруг замелькают незнакомые мне вечерние пейзажи, домики с мансардами, светящиеся надписи реклам. Они подтверждают мне, что я действительно уже не дома, а в какой-то другой, незнакомой мне стране.
В тот вечер я не видел Парижа. Смертельно усталый, я рухнул в постель и мгновенно заснул. Проснувшись утром, не сразу понял, где нахожусь. Небольшая уютная комната, скромная обстановка — стол, два стула, шкаф. Тусклый свет пробивается сквозь ставни, которые скрывают от меня внешний мир. Где я? Ах да, вспомнил! Неужели правда? Быстрым движением открываю окно и ставни. Париж!
Передо мной Латинский квартал. Я узнал его. Почему-то именно таким я его себе и представлял. Да и на картинах я его видел таким. Мне и сейчас показалось, что я стою перед холстом, на котором — живописные улочки Парижа, разноцветные вывески магазинов, пестрая людская масса… Но вот я с удивлением обнаруживаю, что если это и картина, то уж, по крайней мере, волшебная: на холсте все движется, все живет. Схватив со стола карту, выбегаю на улицу. Выбежал и так и остановился от удивления: первый парижанин, которого я увидел, странный субъект в черной, надвинутой на глаза шляпе и закутанный в длинный, до земли, ярко-красный плащ. Ну и ну! До чего же все необычно! Смотрю на название улицы. Де Карм. Ищу это место на карте и вдруг вижу, что где-то здесь, рядом должен быть Пантеон. Тогда в моем представлении такие слова, как Пантеон, Эйфелева башня, Собор Парижской Богоматери, символизировали не только Париж, но и вообще всю Францию. Почему «тогда»? Потом я понял, что ошибался.
Поднимаюсь вверх по улице. Впереди вырисовывается темное здание с круглым куполом. Здание тяжело нависает надо всей улицей, надо мной. Смотрю на карту: да ведь это же и есть Пантеон! Тот самый, знаменитый! Признаться, я ожидал увидеть нечто большее и даже испытываю легкое разочарование. Спускаюсь обратно по улице и попадаю на бульвар Сен-Жермен. Я ошеломлен каждым названием. Со всем этим я уже знаком… но только по книгам.
Рядом какой-то неясный шум. Несколько молодых парней, бритые наголо — только длинный клок волос на макушке,— в необычных странных одеяниях (по-моему, на них были просто грязные белые простыни), босоногие, бьют в большой барабан, приплясывая в напевая что-то непонятное. Вокруг толпа любопытных. Один из парней собирает с публики деньги. Он подходит и ко мне. Это возвращает меня к действительности. Денег у меня еще нет, я поворачиваюсь и ухожу. Иду дальше, спускаюсь к Сене. На террасе кафе длинноволосый юноша с вдохновенным лицом играет на скрипке. Нежная и одновременно грустная мелодия. Вот я уже на набережной Сен-Мишель. Прямо передо мной Сена, остров Сите и Нотр-Дам.
Когда я до этого думал о Париже, то, прежде всего, пытался представить себе Нотр-Дам. Наверно, для многих иностранцев это своеобразный символ города. В любом парижском киоске купишь брелки, значки, картинки с изображением Собора Парижской Богоматери. Созданный мной образ собора основывался, наверно, на тех его описаниях, которые я встречал в книгах: «устремленный ввысь…», «легкий каменный узор…» и другие штампы, которые обычно используются, когда речь идет о памятниках архитектуры. И вдруг… вот он передо мной, этот собор.
Что говорить, красивый, великолепный, но, позвольте, никуда он не летит, и ввысь не стремится, и не такой уж он легкий. Так что же, все, что я слышал и читал, лишь выдумка искусствоведов?..
Прошло несколько месяцев, и вот я снова в Париже. Туманно, приближается вечер. Я медленно еду по набережной Сены, а мимо меня проплывают очертания домов, остров Сите… Я смотрю на Нотр-Дам, и мне кажется, что я вижу собор впервые. Сейчас он точно такой, каким я ожидал увидеть его сразу после приезда во Францию. В синеватом тумане собор, кажется, соткан из воздуха. Легкий и величавый, он летит вслед за мной.
Я покидаю Париж. Увижу ли я еще эту страну?
И этих людей, с которыми едва успел познакомиться? Подобное ощущение бывает, когда едешь в поезде и смотришь в окно, а там мелькают полустанки, деревни, города и маленькие фигурки людей… Особенно когда едешь далеко, в какой-нибудь другой город, а мимо проносятся незнакомые новые места.
Вот мелькнула будка стрелочника, вот идут какие-то люди, разговаривают, смеются: у них свои радости, свои проблемы и неудачи, споры и интересы. Проходит еще несколько секунд, и вот поезд уже промчался дальше. Для тебя нет больше этих людей, они безвозвратно исчезли из твоей жизни. Возможно, ты их никогда не увидишь. А ведь не успел их даже разглядеть, узнать…
«…С января по июль 1974 года группа студентов языковых вузов находилась во Франции в соответствии с франко-советским межправительственным, соглашением о культурном обмене между двумя странами. Студентам, была предоставлена возможность ознакомиться со страной. В течение вышеуказанного срока они посещали занятия по ряду предметов…»
Несколько строк из официального отчета…

Журнал Юность № 9 сентябрь 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области