Никита Топуридзе

Я знаю Никиту Топуридзе. Он закончил Институт иностранных языков, но кем станет впоследствии, пока не понять. Может быть, он будет преподавать французский язык,
возможно, станет дипломированным переводчиком в министерстве или даже в Организации Объединенных Наций, а вдруг и… писателем.
В эту профессию нежданно-негаданно приходят люди из самых разных сфер человеческой деятельности: инженеры и артисты, рабочие и военные.
В конце концов и Чехов променял прекрасную профессию врача на это звание.
Пожалуйста, езжайте, Никита Топуридзе, в незнаемое. Журнал «Юность» вручает вам путевой лист. Его стоит поберечь. Многие авторы, начавшие жизнь в «Юности», хранят его и идут вперед. Иные потеряли. Ну, что же, значит, литература могла обойтись без них.
В конце концов не все зависит от человека, хотя и многое. Езжайте!
Когда Топуридзе станет великим писателем, в школьных учебниках о нем напишут неправду:
он-де был примерным сыном, учился всегда только на «отлично» и славился чрезвычайным трудолюбием.
Даже, может быть, приведут цитату из «Жана Кристофа»:
«Он работал, как вол, или, вернее, как гений».
Этим я совсем не хочу сказать, что Никита Топуридзе — пустой парень.
В таком случае я бы не согласился написать о нем ни строчки.
А, кроме того, думаю, читатели этого его первого произведения сами увидят, что автор не до конца безнадежен.
Виктор Розов
«Клермонский университет.
1973 — 1974 учебный год.
Свидетельство о записи на факультет.
Генеральный секретарь университета г. КлермонФеррана удостоверяет, что:
Мосье Топуридзе Никита, родившийся 10 июня 1953 г. в г. Москве (СССР), проживающий по адресу: 25, ул. Этьен Доле, на законных основаниях зачислен в вышеуказанный университет для занятий на факультете филологии и гуманитарных наук с января по июль 1974 года.
Клермон-Ферран. 29.1.74».
Несколько строк, которые бесстрастно вместили полгода моей жизни…
Шум, веселые крики. Идет захватывающий футбольный матч. Рыжий, веснушчатый паренек проходит одного, другого… Нет, мяч у него забирают. Точный пас — и все устремляются в обратном направлении. В лицее «Блез Паскаль» — большая перемена.
— А вот и наши надзиратели.— Николь показывает на развеселую компанию молодых людей, уютно расположившихся под деревом.
Надзиратели! Как не подходит это неприятное, режущее слух слово к хохочущим парням и девушкам в синих джинсах! У меня оно всегда ассоциировалось с мрачной тюремной камерой или с жестокой палочной дисциплиной в казармах. Хотя, кажется, в казармах не бывает надзирателей. Впрочем, французское «сюрвейан» таких ассоциаций и не вызывает. Я бы
перевел его как «наблюдатель», это, пожалуй, будет и приятнее и точнее. Или лучше просто поставлю слово в кавычки. «Надзиратели» наблюдают за детьми, попусту не вмешиваясь в их дела. Кроме того, мне кажется, они и сами неплохо проводят здесь время. Вот этот длинноволосый парень явно ухаживает за своей миловидной соседкой. Ему, наверно, сейчас не до детей, резвящихся во дворе.
Идем в бар лицея. Нечего сказать, повезло этим французским школьникам: мы во второй спецшколе имени Ромена Рсллана, что затерялась в тиши узеньких московских переулков неподалеку от проспекта Мира, довольствовались буфетом. Впрочем, лицей «Блез Паскаль» составляет исключение и среди французских школ. У него свои привилегии, свои особые
традиции. Шутка ли, один из старейших лицеев Франции! Гордость не только Клермона, но и всей провинции Оверни. Именно здесь учился в XVII веке сам Паскаль. Теперь, когда его имя выросло в веках, забавно представить себе великого мыслителя бегающим по двору в коротких штанишках. А ведь бегал! И учителя ставили его в угол, а время от времени, наверно, давали подзатыльники. Впрочем, по всей вероятности, он уже тогда был отличником. Кажется, лет в двенадцать он сам, не прибегая к учебникам, вывел все основные положения геометрии Эвклида, а в восемнадцать изобрел несложную счетно-вычислительную машину. Да, странно, что мне не «больно за потерянное время», как любит говорить моя мама: уже двадцать один год, а до сих пор ничего не открыл. Впрочем, и зги «надзиратели», наверно, тоже ничего еще не открыли. Это просто студенты, которые подрабатывают в свободное от учебы время.
В баре немало лицеистов. Они подсаживаются к нам, задают первые несмелые вопросы. Те, кто помладше, просто смотрят на нас с нескрываемым любопытством, не решаясь вступить в разговор.
— Что у вас делает молодежь в свободное время?
— А бы любите поп-музыку?
— В вашей стране есть хиппи?
Теперь вопросы сыпались со всех сторон. Особый интерес у этих лицеистов вызывают машины. Может быть, они сейчас как раз в том возрасте, когда многие мальчишки мечтают стать гонщиками.
— Какая скорость разрешена у вас на дорогах?
— А много ли у вас машин?
— С какого возраста выдаются водительские права в вашей стране?
И еще один вопрос, который сейчас интересует всю Францию:
— У вас тоже поднимаются цены на бензин?
На урок нас пригласила Николь, молодая преподавательница русского языка. Интересно посмотреть, как проходит урок во французском лицее. Насколько это отличается от нашей средней школы?
По пути в класс вижу двух хорошеньких лицеисток, расклеивающих плакаты на стене: «Долой гнусную реформу Фонтане!» Я уже слышал о реакционном законопроекте, предложенном Фонтане, тогдашним министром образования. Реформа затруднила бы поступление молодежи в высшие учебные заведения. Планам Фонтане не суждено было осуществиться: вскоре умер Жорж Помпиду, начались новые президентские выборы, сменился кабинет министров… Одна из лицеисток делает мне знак — просит подсадить ее, чтобы она смогла повыше приклеить
свой плакат. Конечно, я помог бы ей с удовольствием, но вокруг меня очень много народу, а мы иностранцы, и не нам вмешиваться, так сказать, во внутриполитические дела Франции. Приходится только виновато развести руками, вздохнуть и идти вслед за Николь.
Перед зданием лицея специальный гараж для велосипедов и «мобилет» — небольших мотоциклов и мопедов. Никто из лицеистов не ходит в лицей пешком. Подобный гараж я видел в комиссариате полиции в Клермоне. «Флики» — так французы называют полицейских — тоже не любят ходить пешком.
Впрочем, кто любит? Разве только пилигримы. Я уже посвящен в некоторые интимные подробности жизни лицея. Мне рассказали, что старая чопорная директриса женского лицея, который находится напротив, стремясь помешать «контактам» своих воспитанниц с учениками лицея «Блез Паскаль», составляет расписание так, чтобы занятия в ее заведении и лицее заканчивались в разное время. Впрочем, говорят, своего она все равно не добилась — девушки и парни ждут друг друга у лицея после занятий. Видимо, скоро их невзгодам придет конец: мужские и женские лицеи во Франции постепенно объединяются в смешанные. Да и можно ли помешать молодежи слюбляться!
Мы в классе русского языка. Здесь хозяйка Николь. Помимо языка, она преподает русскую культуру. После уроков ученики остаются со своей молодой преподавательницей: лепят из пластилина фигурки русских воинов и перерисовывают древние иконы. Кстати, очень талантливо перерисовывают. Над классной доской Георгий Победоносец поражает копьем змия.
— Им это очень нравится,— говорит Николь.— Вот это сделал Андре.— Она с гордостью показывает на Георгия Победоносца, а кудрявый паренек в первом ряду смущенно улыбается: это его творение.
На стене большая карта Советского Союза.
— Пьер, покажи нам, где протекает Волга,— просит учительница.
Наверно, он не очень большой энтузиаст учебы, этот невысокий смуглый лицеист. Не повезло ему, бедолаге, что его вызвали к карте, да еще в нашем присутствии. Пьер растерянно водит указкой и не может найти ни Волги, ни Урала. Но какую радость, сам того не подозревая, доставляет мне этот несчастный: я вдруг узнаю в нем себя таким, каким был несколько лет назад. Я вспоминаю свою школу. Помню, как на уроке французской географии точно, как сейчас
вот этот парень, пытался отыскать на карте Луару и Рону, Альпы и Центральный горный массив. Я наугад водил по карте указкой, а разъяренный преподаватель смотрел на меня с презрением. На урок к нам были приглашены французские студенты. Помню, они смотрели на меня с сочувствием. Может быть, я тоже напоминал им что-нибудь тогда.
Ребята пытались подсказать мне: «Выше бери! Правей! Левей!» А я, сгорая со стыда и в душе проклиная преподавателя, беспомощно метался у карты.
Нет, Пьер так и не находит нашей великой реки. Николь сердится. Теперь она начинает пытать его городом Свердловском. Лицо Пьера багровеет. Не мучь его, Николь, отпусти! Но Николь любит русский язык и русскую культуру, она неумолима. Наконец незадачливый Пьер получает свою двойку и, облегченно вздохнув, возвращается на место.
Да, он напомнил мне мою школу — этот парень с указкой в руке, растерянно стоящий у карты. Пожалуй, сейчас во Франции я получил неплохой наглядный урок географии. До этого «Сена», «Луара», «Альпы», «Париж» звучали для меня бесплотно. Я слушал эти красивые слова и словно не знал, что же они значат, слушал их, как музыку. Теперь эти слова уже не пустой звук, они сразу рождают определенный образ.
Я не шел, меня подхватило толпой и несло вперед. Бой барабанов, который я неожиданно услышал, показался мне не праздничным, а скорее угрожающим. Это была не мелкая барабанная дробь и не музыка, а резкие, отрывочные звуки. Толпа вырвалась из улицы, но набережная Сены оказалась перегороженной. Людской поток не растекался. Людей становилось все больше, образовалась давка. Наконец я пробился к изгороди. У берега Сены строем стояли люди, одетые в костюмы, которые сперва показались мне театральной бутафорией, в самом деле, что это за желтые кожаные фартуки палачей, топоры на длинных рукоятках? Погоны и высокие форменные фуражки выдают их принадлежность к армии.
Загорелые лица, бритые головы, рубахи защитного цвета с засученными рукавами, сильные, загорелые руки крепко держат топоры. Они маршируют на месте, топая тяжелыми коваными ботинками на массивной подошве. Маршируют странно: неторопливо поднимая ноги, не спеша и как-то нарочито неуклюже, вразвалку. Один из них бьет в большой барабан с тем страшным, угрожающим звуком, от которого почему-то становится не по себе. Кажется, они не обращают никакого внимания на толпу, собравшуюся вокруг них. Взгляд одного из них останавливается на мне. Я вздрагиваю: хищный, холодный взгляд убийцы. Я слышу шепот в толпе. Передо мной один парень толкнул другого локтем:
— Смотри, солдаты Иностранного легиона…
Иностранные наемники! Вдруг они двинулись и пошли все так же неторопливо, вразвалку. Грянул оркестр. Но и мелодия была резкой и зловещей, как тот барабанный бой. Фартуки палачей и топоры — атрибуты их парадной формы. Я помню, как впереди выступал пожилой полковник с загорелым лицом, покрытым шрамами. Ветераны Иностранного легиона.
Они годами воевали в пустынях и джунглях, всюду, куда их посылали. Я уже знал, что такое Иностранный легион, но увидел его впервые. Сами они, их манеры, их неуклюжая походка — все это кажется мне интересным и необычным. Я стою и смотрю на проходящие войска с каким-то повышенным интересом, с таким чувством, будто я нахожусь в театре на захватывающем дух спектакле, на необычном представлении.
Национальный праздник 14 июля. Мне повезло, что я смог все это увидеть, что я уезжаю не сегодня, а завтра. В тот же день вечером мы идем, взявшись за руки, по набережной Сены. Вот мы проходим мимо Лувра, сворачиваем к улице Риволи. С нами французы: мы с ними возвращаемся с народного гулянья в Тюильри. В небе разноцветные фейерверки, под ногами взрываются хлопушки-петарды, кругом смех, веселые крики. С нами сталкивается такая же, как мы, компания молодых людей, идущих нам навстречу. Не разъединяя рук, мы пытаемся пройти каждый в свою сторону. Образуется страшная путаница.
Всем весело. На улице Риволи гигантская пробка машин. Все они оглушительно гудят, каждая по-своему: у некоторых музыкальные клаксоны, на других машинах воющие сирены. Шоферы словно соревнуются: кто кого перегудит, и у каждого своя мелодия. Стоит жаркий летний вечер. Из маленькой машинки с откинутым верхом вылезают длинноволосые ребята в джинсах. Они со смехом садятся на крыши соседних машин, большого черного «ситроена» и не менее респектабельного «опеля». Почтенные владельцы негодуют. Ребята веселятся от души.
И вдруг меня обжигает мысль, что в общежитии стоят уже сложенные к отъезду чемоданы. Завтра в девять утра нам подадут автобус, мы погрузимся и двинемся в аэропорт Орли. Как всегда, ожидание.
Около часу придется томиться в общем зале. А потом мы достанем билеты и паспорта, начнется таможенный досмотр. Сдержанный чиновник с непроницаемым лицом заставит меня показать ему ручную кладь, потом зачем-то щелкнуть затвором моего фотоаппарата, наверно, опасаясь, что в нем-то и запрятано небольшое взрывное устройство. Потом три часа лететь, еще три часа ожидания и безделья, и вот, наконец, московский аэропорт. Хочется взять свой портфель и просто, минуя очередь за чемоданами, всякие церемонии и досмотры выбежать к родителям
и друзьям, которые, конечно, уже здесь. Я чувствую, что они уже здесь. Но нет, так уж получается, что у человека много разных порой неприятных ему, но, тем не менее, необходимых дел. Они необходимы обществу, а отдельному человеку кажутся просто ненужными формальностями. Заполняя таможенную декларацию, я уже вижу через открытую дверь маму. Она тоже, кажется, заметила меня, но не сразу узнала: я здорово изменился за эти полгода.
Увидела, заметалась, замахала руками. И вот уже все формальности позади. Я выбегаю к людям, по которым так соскучился. Наконец-то! Меня охватывает такая радость, что я на время забываю и о своих впечатлениях, и о том, что было со мною в эти полгода.
Москва. 18.2.74.
Дорогой мой Никита!
Наконец-то получила от тебя письмо. И не дожидаясь, пока у тебя будет постоянный адрес, решила написать тебе на университет. Уверена, что письмо дойдет.
Сразу же ответь мне на следующие вопросы: здоров ли ты? Какая у вас погода? Как ты одеваешься? Ходишь без пальто? В чем? Какие именно предметы вы изучаете? Какие
лекции посещаешь дополнительно? Очень советую тебе прослушать курс лекций по искусству и живописи. Не упускай, такую возможность, если она есть. Фотографируешь ли ты? Ходишь ли в кино?
Какие фильмы, видел? Успели ли вы в Париже посетить Лувр? Обо всем напиши подробно. Если можно, то сфотографируйся и пришли мне карточку, мне очень хочется.
Бабушка Тамара очень тревожится за тебя. Не поленись, напиши ей отдельно. И бабушке Оле тоже. Обе будут счастливы.
Как вы объясняетесь по-французски? Свободно? Говорите на языке как можно больше и даже между собой.
Жду твоего письма с нетерпением. Если в марте побываете в Париже, то напиши, что вы там повидали.
Судя по твоим описаниям, Клермон — прелестный город. Говорят, там интересный музей. Большое спасибо за открытки. До свидания. Будь здоров, будь умником.
Крепко целую.
Мама.
Клермон-Ферран. Филологический факультет университета. Конец января. На улице дождь и слякоть. Весь холл факультета уставлен яркими разноцветными зонтами. По расписанию занятия должны начаться в девять часов утра. Сегодня мой первый учебный день во Франции. Еще до приезда сюда у меня в голове сложился образ этакого строгого и неприступного для студентов французского профессора. Наверно, это солидный пожилой человек ученого вида. Должно быть, у него надменное, озабоченное лицо. Не знаю, почему я представлял его себе таким, возможно, потому что в институте нам говорили: во Франции отношения между студентами и преподавателями совсем не такие, как у нас,— более сухие и официальные. Я слышал, что французский преподаватель якобы верен расписанию, после урока его, мол, калачом не заманишь в аудиторию, он отработал свое и не задержится ни на минуту, чтобы ответить на вопросы студентов.
Вот уже и ровно девять. Впрочем, никакого звонка не раздается, ничего не происходит. В коридоре по-прежнему толпятся студенты, длинноволосые оживленные парни и девушки. Громко разговаривают, смеются. Жаль, я еще не успел с ними познакомиться: хотелось бы поговорить и посмеяться вместе с ними.
Тут же неподалеку автоматы, где за один франк можно купить бутылку кока-колы, бумажный стаканчик кофе или сандвич. Я вижу, что студенты не слишком церемонятся с посудой, все бросают себе под ноги. Пол усеян раздавленными стаканчиками. Рядом со мной стоит бородатый парень в голубых расклешенных джинсах и в потрепанной походной куртке защитного цвета. Докурив сигарету, он спокойно бросает окурок на пол, неторопливо растирает его подошвой ботинка. Думаю, не спросить ли его, где же преподаватель? Может, напрасно ждем?
— Вы вместе с нами будете заниматься? — вдруг поворачивается ко мне бородач.— Из какой страны?
Конечно, по моему виду, по одежде и, наверно, по манере держаться заметно, что я иностранец. Правда, через две-три недели это уже не будет бросаться в глаза, а через месяц-полтора и вовсе станет незаметным. Но пока это видно каждому.
Бородач, узнав, что я из России, удивляется.
— В самом деле? Из какого города?
— Из Москвы.
— О, из самой Москвы! Это так далеко!
Зовет приятеля:
— Жан, смотри, из Советского Союза, из Москвы.
Жан удивляется не меньше своего приятеля:
— А как вы приехали? Неужели сами? Частным образом? — спрашивает он недоверчиво.
Я объясняю, что приехал в порядке культурного обмена между странами; несколько французов поехали в это же время учиться русскому языку в Москву. Все встает на свои места.
— Пора бы уже и начинать,— спокойно говорит бородач.
Смотрю на часы: уже половина десятого. Странно, все это не очень-то совпадает с тем, что мне рассказывали в Москве о педантичности французских профессоров. К тому же, судя по всему, такие задержки, как сегодня, довольно обычны. Никто из моих новых знакомых ничуть не удивлен.
В конце коридора несколько студентов, разложив прямо на полу большие листы бумаги, пишут плакаты. Потом я узнаю, что эти парни — сравнительно небольшая группа — вообще ничем больше не занимаются, почти не ходят на занятия. Это гошисты, левые. С утра они пишут плакаты, потом вывешивают их в холле факультета, перед входом в студенческую столовую, в общежитии. А сами стоят рядом, любуются делом своих рук. Иногда они вооружаются рупором и призывают всех присоединиться к их «борьбе». Из лозунгов видно, что их интересует абсолютно все, кроме непосредственного дела — занятий на факультете. Сегодня, в мой первый учебный день, я увидел огромные ленты плакатов у входа в университет:
«Армия — школа преступлений!»
«Свободу абортам!»
«Долой полицию!»
«Долой реформу Фонтане!»
«Долой буржуазную систему образования!»
Да, действительно, широк круг их интересов!
И еще один плакат:
«Университет-74 — это невесело. Интересно, под каким соусом нас здесь съедят?»
Мрачный все-таки у них юмор.
— Наконец-то вот он — мсье Праду,— слышу я. По лестнице поднимается долговязый молодой человек, на вид лет двадцати восьми. Выходит, это и есть наш новый преподаватель!
Похоже, я и тут ошибся, ожидая увидеть строгого и почтенного старичка профессора. Длинные волосы до плеч, усы и густая борода полностью закрывают нижнюю часть лица. Очки с круглыми стеклами в позолоченной оправе. Прямо-таки русский демократразночинец второй половины прошлого века. Вид у «разночинца» веселый и беспечный. Мосье Праду
знакомится с нами.
— Искренне рад вас видеть.
Сразу предупреждает:
— У нас не обязательно посещать занятия, так что смотрите сами, нужны ли вам мои уроки. Желаете — приходите, не хотите — не утруждайте себя.
Садимся. Сначала Праду некоторое время задумчиво расхаживает по классу, потом неожиданно садится на стол, поставив ноги на стул. После недолгого молчания:
— Мне только что рассказали абстрактную загадку: «Что делать слону, который забрался на дерево и не знает, как оттуда слезть?»
Студенты улыбаются.
— Ему надо подождать осени, потом сесть на падающий лист и спуститься на землю вместе с ним,— отвечает хорошенькая девушка из первого ряда.
— Правильно, Франсуаз, все-то ты знаешь,— несколько разочарованно признает молодой преподаватель. Он встает и раздает всем листки с текстом для перевода. Студенты курят, некоторые пьют кофе и едят сандвичи. Можно сказать, работа закипела.

А шутки и смех не прекращаются.

Журнал Юность № 9 сентябрь 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области