Борис Никольский

повесть
С приветом к вам ученики 5 «Б» класса. Если кто из вас еще проживает по тому адресу, какой мы написали на конверте, отзовитесь! Адрес этот мы нашли в записке, которая была спрятана в винтовочной гильзе. А гильзу отыскал наш ученик Бондаренко Саша. Записку ту писал ваш сын и муж Севастьянов Андрей Григорьевич. Напишите, выслать ли вам записку? Как ответите, сразу вышлем. Живем мы в Белорусской ССР, в деревне Заречье. На этом писать заканчиваем.
С пионерским приветом, Ученики 5 «Б» класса, красные следопыты Бондаренко Саша, Вакуленко Лена, Черных Гена.

ТЕЛЕГРАММА
Заречье Белорусской Бондаренко Саше Вакуленко Лене Черных Гене Дорогие ребята письмо получила глубоко тронута благодарна записку высылайте немедленно жду нетерпением.
Севастьянова Ольга Ивановна.

1
Здравствуйте, Севастьяновы О. И. и Т. В.!
2
Да,— сказала мама.— Это он. Это его почерк. Я не могу ошибиться. Видишь — он всегда писал букву «д» — хвостиком вверх… Маленький клочок грубой бумаги умещался у нее на ладони. Мама подносила его к глазам, близоруко всматривалась в полустершиеся, криво разбегающиеся строчки.
Я молча стоял рядом. Я уже знал наизусть, что там было написано.
«Нас осталось двое. Сейчас немцы пойдут в атаку. Товарищ! Кто найдет эту записку, сообщи нашим родным: мы умерли, но не сдались.
Севастьянов Андрей Григорьевич, Овчинников Петр Васильевич».
Дальше шли адреса, два, еще довоенных, адреса.
— Теперь я не сомневаюсь, это он,— повторяла мама,— он всегда так писал букву «д». Я еще смеялась над ним, хотела переучить…
Лучше бы она заплакала. Я чувствовал, как у меня у самого слезы подступают к глазам. Эта буква «д»…
— Да, да, это он… Боже мой, через столько лет!..
Я молчал, я не мог судить, я ведь почти не знал отцовского почерка.
Помнил ли я отца?
Мне казалось, что помнил.
Я родился 22 июня 1941 года. Теперь, когда мне приходится называть дату своего рождения, или заполнять анкету, или просто предъявлять паспорт, я часто замечаю, как задерживается взгляд человека, берущего мой документ, на этих цифрах. Слишком у многих навсегда осталась в памяти эта дата. Три дня спустя после моего рождения мать выписали — роддом переоборудовали под госпиталь.
Отец приехал за нами на машине, на черной «эмке» — кто знает, как удалось ему тогда раздобыть эту машину. Мать так часто рассказывала мне о том дне, что вся картина отчетливо возникала перед моими глазами. Отец уже был призван в армию, он с трудом вырвался всего на несколько часов, чтобы забрать нас и отвезти домой. Он стоял внизу, в вестибюле, а мама, держа меня, еще безымянного, спускалась к нему по лестнице, и они всматривались друг в друга, два родных, два близких человека, с тревогой, с болью и радостью — столь многое произошло, столь многое изменилось за те несколько дней, которые провели они в разлуке, что, казалось, и они уже не могли остаться теми же…
Отец бережно принял меня на руки, наклонился надо мной, и тут я открыл глаза и посмотрел на негр. Больше никогда уже я не видел отца.
Иногда мне казалось, что я действительно помню эту минуту, это мгновение — лицо отца, склонившееся надо мной. Даже не память, а ощущение — что я видел отца, что руки отца прикасались ко мне — это ощущение навсегда сохранилось во мне. В конце концов все то, что видит ребенок, младенец, даже в самые первые дни своей жизни, не может уйти, исчезнуть, не оставив следа,— наверняка все это как-то запечатлевается в душе человека. Может быть, это было наивно, но я верил, что от того, кто в эти первые дни брал тебя на руки, чьи пальцы прикасались к тебе — родные, ласковые или чужие — во многом зависит твоя будущая, уже взрослая жизнь…
— Нет, ты только подумай, какое счастье, что мы не переехали, не сменили адреса! Разве бы они сумели тогда найти нас? Через столько-то лет! Просто как чудо…
«Это, и правда, чудо»,— думал я. Тридцать лет гильза с предсмертной запиской отца пролежала в земле, тридцать лет…
Может быть, я вырос излишне чувствительным оттого, что воспитывался в доме, где не было мужчин, оттого, что моим воспитанием занимались две женщины — мать и бабушка; только, когда я увидел эту винтовочную позеленевшую гильзу, с такой бережностью упакованную в картонную коробочку, так старательно обложенную ватой, у меня вдруг сжалось сердце от нежности, от благодарности к этим ребятам, о которых я не знал ничего, кроме фамилий — Вакуленко Лена, Черных Гена, Бондаренко Саша, красные следопыты…
«Объявленная ценность — 3 рубля»,— было написано на посылке. И я представил себе, как совещались ребята на почте, как спорили друг с другом — какая же ценность может быть у такой посылки!
Посылку нам принесла почтальон тетя Лиза. Почти столько же, сколько я помнил себя, столько я помнил и тетю Лизу. Раньше она приносила письма бабушке, теперь приносит их мне. Тетя Лиза уже без малого двадцать пять лет работала здесь, без малого четверть века разносила почту в этом доме и хорошо знала всех жильцов, а все жильцы хорошо знали ее. Знали, что она одинока, что муж ее погиб на фронте, что раньше с ней жил племянник, но недавно он окончил техникум и уехал на Север, на Кольский полуостров, на строительство комбината.
Журналы и письма тетя Лиза предпочитала не опускать в общий, разделенный на соты почтовый ящик, прибитый на первом этаже, а вручать лично. Она уверяла, что стоит опустить журнал в этот ящик, как его тут же утащат мальчишки, или нарочно переложат в соседнее отделение, или сотворят еще какую-нибудь пакость. Всех мальчишек она считала своими врагами и ругала всегда нещадно. Но все же истинная причина ее неприязни к этому давно уже введенному новшеству была совсем иная — просто тетя Лиза любила поговорить. Она была в курсе многих больших и малых событий, происходивших в девяноста квартирах старого пятиэтажного дома. На нее не сердились, к ней привыкли. И когда она появлялась во дворе дома в своем зеленом, выгоревшем на солнце платке, из-под которого беспорядочно выбивались седые волосы, и широким, решительным шагом направлялась к первому парадному, в доме говорили: «Вон идет наша тетя Лиза».
Когда еще была жива бабушка, тетя Лиза, бывало, подолгу засиживалась у нас и горевала вместе с ней, если приносила ей неутешительные вести. Бабушка все надеялась, все верила, что рано или поздно отыщется хоть кто-то, знавший ее сына, что когда-нибудь придет весточка о ее сыне. Куда только не писала она, куда только не обращалась! До последней минуты, до самой смерти не хотела смириться, ждала. Она так и умерла, надеясь. Уже тяжело больная, бабушка просила меня: «Взгляни, не идет ли тетя Лиза». Она умерла, ее не стало, гроб с ее телом уже опустили в могилу, а голос ее еще звучал с газетного листа: «Разыскиваю сына, Севастьянова
Андрея Григорьевича…» Это последнее письмо она отправила в газету за неделю до смерти.
— Не дождалась Татьяна Васильевна…— вздохнула тетя Лиза, вручая маме посылку.— А уж так надеялась, так ждала…
И хотя между находкой ребят из деревни Заречье, между их письмом и теми письмами, которые рассылала бабушка, не было никакой связи, меня все-таки не оставляло чувство, будто это ее упорство, ее надежда сделали свое дело.
Теперь я ощущал свою вину перед ней. Я-то еще с детства свыкся с мыслью, что след моего отца затерян где-то в самом начале войны, что он, отец, так навсегда и останется без вести пропавшим. Когда я был маленьким, мне даже нравились эти: слова: «Пропал, без вести». Была в. них какая-то тайна, загадка. Только потом, став старше, я понял, что стояло за ними. То упорство, с которым вновь и вновь рассылала бабушка свои письма-запросы, то нетерпение, с которым ждала она потом, появления тети Лизы, казались, мне всего лишь простительной старческой слабостью, не больше. Я не верил, а она верила. Я никогда не говорил ей об этом, но она-то угадывала, чувствовала это мое неверие, это мое снисходительное равнодушие…
Пока была жива бабушка, я в общем-то вполне самостоятельный, взрослый человек, здесь, дома, по-прежнему чувствовал, себя мальчиком, ребенком. Наверно, правильно говорят, что мы становимся взрослее вовсе не с годами, мы становимся взрослее, когда уходят те, кто был старше нас. Вот не стало бабушки, и словно сработал какой-то тайный механизм времени, и незаметно, на ее место передвинулась мать, и я сам словно шагнул, поднялся — или опустился? — на следующую ступеньку…
Однажды, когда проходила перепись населения, мы, все трое, долго и весело спорили, прежде чем заполнить графу «глава семьи». Получалось, что каждый из нас имел право называться «главой». Бабушка — по причине своего старшинства, мать — потому что приносила деньги, зарабатывала тогда больше всех, и, наконец, я сам—потому что мужчина. Кончилось тем, что главой все-таки провозгласили бабушку. Так и шутили потом: «Где наша «глава»?
«Что сегодня «глава» приготовила на обед?»
Казалось, я лишь теперь заметил, как много седых волос появилось у мамы, как появились у нее некоторые манеры, привычки, которые раньше я замечал только за бабушкой… Вот и отцу моему тоже уже исполнилось бы пятьдесят. Только никак не мог я представить его себе седым, постаревшим, совсем иным вставал он в моем воображении.

Журнал «Юность» № 2 февраль 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области