Валентин Афонин

Я учусь в театральном училище имени Щепкина при Малом театре.
В нашем институте летние концертные поездки по стране — давняя традиция.
Летом прошлого года мы наехали на КамАЗ — и несколько нарушили традицию.
Все было на этот раз необычно.
Это была не простая гастрольная поездка: мы работали на стройке наравне со всеми и по мере возможности выступали со своей концертной программой на объектах КамАЗа.
Такой эксперимент мы проводили впервые.
Когда велись предварительные переговоры об этой поездке, нас предупредили: миссия почетная, но трудная и ответственная — ехать должны только сильные и проверенные.
По равным причинам самые сильные люди нашего курса не смогли поехать, и отбор в нашу концертно-строителъную бригаду был простым: кто хочет и кто может…
Сборы были недолгими и сумбурными.
Многие вещи, необходимые для концертов, мы второпях забыли.
Спустя лишь день после нашего последнего экзамена мы сидели в поезде Москва—Челябинск, облаченные в парадную форму ССО без всяких знаков различия.
Свою эмблему мы изобрели позже.
Нас было двенадцать.
Шесть парней и шесть девчат.
Конечно, мы немало слышали о КамАЗе, но все же представление об этой стройке было смутным.
В общем-то мы ехали в неизвестность под названием «КамАЗ», но, разумеется, сознавали, что окажемся в самом горячем цехе страны, а для нас, будущих актеров, попробовать настоящего дела казалось необходимым.
На стройке я усердно записывал все, что видел вокруг, все, что казалось интересным.
И вот некоторые страницы из дневника.
Может быть, они покажутся интересными не только мне, не одним моим друзьям…
3 июля. КамАЗ. Я представлял его каким угодно, но не таким. Вчера мы проехали километров двести на автобусах и видели вокруг только степь. Степь — то там, то тут какие-то механизмы, качающие, очевидно, нефть. И вдруг после небольшой остановки в Набережных Челнах совершенно неожиданно очутились на КамАЗе. Мы не верили своим глазам. Казалось, земля раскололась пополам и обнажила нутро! Как будто гигантским плугом вспахали целину!.. Да какие могут быть сравнения! Это КамАЗ.
Стройка № 1. Стройка, которая ошеломляет всякого вновь прибывшего. Стройка, которая поражает фантастическим нагромождением конструкций из железа, бетона и всякой всячины. Стройка с необыкновенным горизонтом: куда ни посмотришь — кранищи, краны, краники. За горизонтом тоже краны…
Наш лагерь — это палаточный микрогородок. Он стоит посреди степи, обдуваемый всеми ветрами. Живут в нем ребята из МЭИ, два суриковца и щепкинцы — мы, значит. Впрочем, здесь еще двое из ВГИКа.
Климат, говорят, здесь суровый — или очень жарко, или очень холодно, бывают даже бури. Мы, конечно, это учли — запаслись и шортами и свитерами.
Почти ни с кем из лагеря мы еще не знакомы.
Они стесняются подходить к нам, думают, наверное, что мы пижоны. Мы тоже пока стесняемся, думаем, что пижоны — они. А завтра, когда начнем работать вместе, наши иллюзии рассеются, и мы будем спокойно «стрелять» друг у друга сигареты. Кстати, сегодня мы оформились на работу. Я, как и почти все наши, никогда по-настоящему не занимался физическим трудом и совершенно не представляю себя бетонщиком 3-го разряда…
4 июля. Ну и работа! Нам выдали лопаты и велели ковырять этими жестянками утрамбованную площадку (глина и щебень). Как и полагается новичкам, мы жадно набросились на эту работу и минут десять остервенело долбили. Лопаты гнулись, пот ручьями, а работа почти на том же месте. Кто-то догадался принести кирки, но и это мало помогло. Было стыдно за свою неумелость и за эту нелепую работу при такой концентрации техники. Кирки, лопаты, одежда 54-го размера вместо 48-го, унылые лица — наверное, смешно и жалко было на нас смотреть.
Днем меня послали в бытовку за лопатами, но все они были поломаны, и я остался покурить с двумя нашими Танями (Пышнухой и Чикой).
В бытовку вошел парень. Он бросил в угол несколько поломанных лопат и кувалду без ручки, снял каску и сел на лавку рядом со мной.
— Да-а, работка…—сказал он, доставая сигареты.— Дай-ка прикурить.— Прикурил от моей сигареты и посмотрел на часы: — Скоро обед.
— Да,— сказал я.— Скоро обед.— И зевнул.
Он уставился на плакаты о технике безопасности, которые были расклеены на стенах бытовки. Я тоже уставился.
Он вдруг усмехнулся:
— Хм… Черт! Не могу! Вешают красивые картиночки. «Не стой на кузове!» А все стоят. «Пользуйся лопатой с длинной ручкой!» А лопат нет. «Не стой на виброрейке! Пользуйся исправным инструментом!» А где он, исправный инструмент? «Образец подготовки рабочей площадки!» Хотел бы я посмотреть на такую площадку. Все слова… «Выполним, перевыполним!» Чем? Лопатами? Кирками? Два дня долбили глину, а «Беларусь» с ковшом — я только что видел — за час выкопал две точно такие же канавы, только лучше наших. За час!.. Лопатами разбрасываем гравий, а грейдер или бульдозер сделали бы это в пять минут! Ведь есть же эти машины! Почему мы должны зубами грызть землю?! «Нет бетона!..» Есть бетон! Должен быть! А видимость работы никому не нужна! Две траншеи за два дня — чушь!
Он замолчал, сделал глубокую затяжку и хотел еще что-то сказать, но передумал.
— Тебе бы начальником быть,— сказала Чика.
— И ничего бы ты не изменил,— добавила Пышнуха.
— Да.— Он усмехнулся.— Это бы мы еще посмотрели…
Нет, зря девчонки так говорят. Я думаю, этот парень сделал бы многое. Он не пижон, не циник — он беспокойный, а это — большое преимущество перед многими из нас.
А лопаты… Ну что ж, видимо, выход есть, не может быть, чтобы не было. Беда только, что говорить-то мы можем обо всем, но почему-то стесняемся взять дело в свои руки, надеемся на других. А другие — все ли они беспокойны, как этот парень?..
Сегодня под конец рабочего дня укладывали в бетон канализацию. Я впервые прикоснулся к жидкому бетону. Хоть и в траншее и на канализации, но это уже настоящая работа.
7 июля. А нам даже нравится вставать в шесть утра. Совсем не трудно. А если после зарядки (которую, кстати, делаем только мы, «артисты») не просто умоешься, а примешь ледяной душ, совсем прекрасно…
Перекур. Я уселся в одиночестве и гляжу по сторонам… Ну и громадина этот цех! Его масштабы таковы, что название «цех» для него просто унизительно. РИЗ — завод. Ремонтно-инструментальный завод. В будущем, конечно. А пока это стройка. И какая! Пытаюсь охватить взглядом все, что происходит… Вот катается взад и вперед каток с колесами, по крайней мере, в полтора человеческих роста. Вот гигант БелАЗ сгружает щебень. Оказавшись под крышей РИЗа, он кажется игрушечным. Бульдозер играет с камешками, готовит нам площадку для бетона. Все гудит, гремит, стучит… Вверху, под самой кровлей, сверкают сварщики-монтажники — их не сосчитать. Там же девушки-студентки из Ленинграда красят белилами потолок. По крыше носится грузовой мотороллер. А вон электрики привинчивают модерновые светильники. А там, далеко-далеко, где кончается цех-завод, в маленьком квадрате, как на экране, высвеченный солнцем степной горизонт, но не дикий, не пустой, а как будто дышащий,— там тоже движутся крошки-краны. Ищу слово, которым можно было бы определить все, что я вижу, и не нахожу.
8 июля. Когда утром мы приезжаем на РИЗ, нас ждет ночная смена, чтобы на этом же автобусе
вернуться в лагерь. Интересно на них смотреть: спокойные, бледные,— невольно уважаешь. И здороваемся с ними, как с героями.
— Как работка? — это мы.
— Ничего. Сорок кубов,— отвечают они.
Приходим на наш участок, видим новые бетонные полы, еще свежие, мягкие, ровные — глаз радуется. И к нам идет бетончик. Хоть и с перебоями, работка есть…
9 июля. Выходной и праздник — открытие нашего лагеря. По этому случаю подъем в восемь часов. Завтрак обычный. Потом кто-то убирал территорию лагеря, кто-то репетировал, кто-то играл в футбол, кто-то что-то… Распоряжения по радио не умолкали.
Вечером была первая проба наших творческих сил.
По просьбе командиров мы показали четыре номера. Волновались: как встретят? Как примут? Не побьют ли? Не освистают? С нас ведь особый спрос. Провалимся — смерть… Но… все прошло отлично.
13 июля. До чего же я устал сегодня! С половины пятого утра и до десяти вечера я был «кухонным мужиком». Открывал ножом сгущенку и фасоль, мыл тарелки, стаканы, ложки на 350 человек!
Мыл котлы, мыл полы… И все это трижды в день! Руки у меня были сальные, я думал — не отмоются. Отмылись. Ухитрился ошпарить себе ногу — чаем!.. Страшно хотелось спать, но иногда я все-таки взбадривался, становился на раздачу компота или чая и любезно разливал голодным трудягам. Руки до сих пор гудят от тяжеленных котлов, пальцы гнутся через боль. Но зато я приобрел поклонниц среди поварих…
Только я покончил с кухонным адом и задумал спать, меня окликнул наш комиссар Олег Чекерда, попросил сделать завтра политинформацию для рабочих на РИЗе. Я бурно запротестовал, но он хороший парень, поэтому я, в конце концов, согласился.
У него нет одного переднего зуба, вот почему, наверное, и смеется он заразительно. Завтра по его инициативе мы будем показывать кукольную сказку детям рабочих из Автозаводца — это поселок в двух шагах от наших палаток…
Не забыть бы завтра газету.
Как я хочу спать!..
14 июля. Политинформацию я все-таки сделал.
Хотя поначалу рабочие (молодые особенно) относились ко мне с недоверием и сонно морщились, но потом, когда удалось втянуть их в беседу, я увидел вдруг, что жажда к знанию всего происходящего вокруг у них необычайно велика.
Рассказал своим ребятам. Они прямо-таки вскипели от энтузиазма. Действительно, интерес к нам, студентам, неизмерим. Мы не имеем права обманывать их надежды. Нужно отдать им все, что можем. В конце концов это наша прямая обязанность. Решили сердито потрясти свой штаб, нам нельзя засиживаться, пора ездить с концертами, выступать — иначе зачем мы здесь?..
Вечером играли кукольный спектакль. Показывали его в читальной палатке, там, где телевизор. Народу было много: дети, их мамы, папы, наши студенты. Духота! Мы отгородили угол палатки маленькой занавеской и, стоя в нелепейших позах, в тесноте, импровизировали. Азартно, в хорошем ритме. Говорят, родители смотрели с раскрытыми ртами. Потом, когда мы, мокрые, вылезли из своего угла, дети разбежались, а родители обступили нас, благодарили и просили показывать почаще. Студенты, видевшие спектакль, говорили, что это здорово и очень профессионально. Они, мол, не ожидали.
Что ж, очень приятно. Но мы-то знаем, конечно, истинную цену нашему представлению…
16 июля. Все отдыхали сегодня, а наша бригада работала — скользящий график. Работали без обеда, чтобы не остывал бетон. Нам дали сухой паек: консервы, сгущенку, колбасу, чай.
А вечером, «когда куры обсиживают шесток», в лагере проходил конкурс студенческой песни. Из нас, щепкинцев, участвовали четверо. И хотя местных (из МЭИ) кумиров трудно было победить, кое-чего мы все-таки добились. Люда Мальцева заняла первое место — правда, она читала стихи. Дема тоже молодец: третье место за исполнение собственных стихов. Я пел свои песни. Мне даже присудили Гран при — «за обаяние» (придумают же!), но почему-то этот «при» «зажали». Мы сидим в столовой, пьем паршивый чай, а могли бы пить мой трофей — яблочный сок. Эх, судьба!..
17 июля. Едем в ночную смену. Тяжелые тучи нависли над изрытой глиной. Полумрак. В автобусе тихо. Во всем чувствуется тяжесть туч. Звуки — как в вату. Мы едем в ночь. Наша машина идет осторожно, встречные тоже. Вдруг, взбираясь в гору, автобус как-то нелепо вильнул и застыл поперек дороги.
Кто-то запищал, кто-то засмеялся: «Вот теперь бы и перевернуться!» Все вылезли из машины в мерзкую глину и, облепив зад автобуса, дружно напряглись. Автобус не смог бы самостоятельно перевалить через эту хлюпающую глиняную гору.
Сегодня была сильнейшая буря. Утром еще светило солнце, мы даже уходили (тайком) купаться, но часа в два пошел такой дождь — ливень! — какого я в жизни не видел. Мы как раз возвращались с купания. Шли по пояс во ржи, и метров за двести до лагеря нас накрыл сильнейший дождь, почти параллельный земле, ударил в лицо и чуть не смыл нас.
Но это была присказка. А сказку — бурю — я позорно проспал. Это было после обеда. Я просыпался только затем, чтобы отодвинуть кровать из-под дырки в палатке; видел сквозь сон, как сильно трепало палатку, и слышал страшный шум, но мне так хотелось спать, что было абсолютно безразлично, сорвет ли крышу над моей головой, унесет ли меня вместе с палаткой. О том, что это была буря, настоящая буря, я узнал только перед ужином, когда увидел поломанные щиты, обвисшие провода и когда услышал рассказы о приключениях во время бури…
21 июля. Ну, до чего же мы скандальные! Выехали с тридцатиминутным концертом на РИЗ (там же мы и работаем). Это был мой дебют в роли конферансье (или массовика-затейника — не знаю, что точнее). Так вот. Девчонки-то!.. Когда я рассказал рабочим о значении музыкальных этюдов и объявил этюд «Начало», вдруг оказалось, что артисты (я так сказал) не готовы. Ребята жестикулируют: болтай! Я болтаю. Несколько слов о непривычных пока для нас условиях (площадка-помост открыта со всех сторон, степное солнце, кругом шумят механизмы и пр.), несколько слов о Малом театре. Готовы? Нет. А что болтать? Я прямо-таки растерялся. Снимаю с себя аккордеон, хватаю микрофон, читаю «Королевский бутерброд». Готовы? Нет! Вот это накладочка! Беру аккордеон, говорю: раз так, я вам спою. В народе — оживление. Слышу одобрительное:
«Давай, раз артист». А перед этим, предваряя танец, я говорил, что актер должен все уметь. Запомнили. Пою и вижу: народу все прибывает. Сидеть уже негде, стоят на возвышениях, на ближних машинах. Вижу знакомых из МЭИ — сбежали с работы. Спел. Наконец-то готовы! Все в порядке! После концерта мне рассказали: Люда чуть ли не истерику закатила из-за маленькой дырочки в черных колготках (она играет Еву), а девчонки давать ей свои почему-то отказались. Отчего же вы такие глупые, милые мои?! Но успех концерта затмил эту накладку с колготками.
22 июля. Наконец-то наступил этот долгожданный день — день премьеры. Нам нужно было выгодно расположиться на бетонной площадке-эстраде, поэтому с утра, пока в лагере мало народу, мы начали первую черновую репетицию концерта. Жара страшная! Ветер степной! Пыль бетонная и земляная! Работаем. К обеду успели отрепетировать только половину. После обеда все ребята нечаянно заснули — приморились. Хотели полчасика проспать — получилось два часика. Проснулись в страшном беспокойстве, мозги лихорадочно скрипят: что делать?
Девчонки гладили костюмы, штопали, подбирали реквизит. Нас встретили не совсем молчаливым укором. Но вдруг поднялся ветер — начиналась буря. Нужно было срочно задраивать и укреплять палатки. О прогоне не могло быть и речи. А время идет! Концерт никто не отменял — значит, еще может состояться. В лагере суматоха. Микрофонов пока нет — куда-то увезли, а будут ли, неизвестно. Освещения мало. Нашли два прожектора, делаем сами, как умеем. Пока идет дождь (бури еще нет и, наверное, не будет), я делаю запись музыки на магнитофон (для отрывка). Ужинаем вместе. Все — о концерте.
Будет? Не будет?
Будет! Дождь перестал! Ветер утих! Закат — степной!..
Последние приготовления. Два прожектора. Белые простыни на заднике. Устанавливается радиоаппаратура. Народ посматривает с интересом.
21.30. По радио объявляется о концерте. Всех приглашают со стульями.
22 часа. Радио: «До концерта осталось пять минут!»
Спокойно, спокойно. Все нормально. Так. Ну, начинаем. Где же вы? Ага! Все готовы. Стоят за палатками, ждут моего сигнала. Выхожу на площадку, беру аккордеон: «Падам, падам, падам!..» С двух сторон выходят милые, родные, у всех на лицах благородство. Ну же! Спокойней, глупые! Звучит вступительная песня, аккорд — ну?! Аплодисменты.
— Здравствуйте! — это говорю я, стоя перед микрофоном.— Мы приехали на КамАЗ, чтобы вместе с вами поработать и заработать, но главная наша цель — концерты. Сегодня — большая премьера…
И понеслось! Номера принимаются с восторгом. Все, что происходит на сцене и в публике,— на моих глазах. Народу полно — огромная черная масса,— но видны, кажется, только глаза, сверкающие, восторженные. Дух захватывает! Ощущение красивейшего скольжения на лыжах по склону. Концерт длится два часа, без антракта, но — как одна минута. Скучающих нет ни передо мной, в публике, ни за мной, за белым задником, где кипит кровь от волнения и спешки, где трясущиеся руки ищут в темноте одежду, реквизит… Заключительная песня-девиз, аккорд. У нас подняты сцепленные руки, перед нами — оглушительные аплодисменты…
24 июля. РИЗ. Мы не работали три дня, а впечатление такое, будто мы никогда не занимались физическим трудом. Быстро выдыхаемся. Руки болят. И работка, как назло, «денежная и непыльная» — долбим утрамбованную глину. Время тянется нестерпимо медленно. Мы работаем с Анютой в одной яме, вспоминаем текст отрывка из «Преступления и наказания» Достоевского (будем делать его для концерта). Как медленно движется время!
27 июля. Сегодня к вечеру нас буквально завалили бетоном. Не дождавшись ночной смены,
нельзя было уезжать. А смена опоздала на 30 минут — не было автобуса. И вот, когда нас сменили, наконец, мы толчемся у диспетчерской в ожидании машины. Все голодные, злые. Я стою с Людой, рассеянно слушаю песни, которые она напевает мне вполголоса. От наших ребят из ночной смены мы узнали, что завтрашний концерт отменяется.
Стемнело. Время — начало десятого. Автобуса нет. Некоторые пошли пешком. Но вот идет какой-то автобус. Наш! Садимся. Самые бесслухие горланят песни. Остальные, скуки ради, подтягивают. Автобус прыгает с ухаба на ухаб. Хочется спать. И есть. Вот и лагерь. Идем прямо в столовую. На нас смотрят сочувственно. Набрасываемся на еду и незаметно объедаемся. Нам отдали весь сыр и масло, потому что мы — последние…
28 июля. Мы в расстройстве. Крыл был в городе, говорил с Еремеевым. Тот только сочувствует, но ничего сделать не может. Все транспорт. Нет транспорта. А пешком КамАЗ не обойдешь.
А не сделать ли нам так — собрать реквизит в два чемодана и на рейсовом автобусе — в город? Дать два концерта, а назад — на чем-нибудь? Да, надо самим браться за это дело. Хорошо бы связаться с соседними отрядами.
Погода неважная…
1 августа. Ну, наконец-то мы поступили по совести! Сегодня удалось связаться с отрядом Московского института химического машиностроения, и мы, хотя наш отрядный штаб и протестовал, поехали к ним с концертом, благо они прислали нам свою машину.
Лагерь МИХМа небольшой, всего 120 человек.
И оборудован он, конечно, не так, как наш, но зато как-то естественней, без особой цивилизации. В столовой один огромный стол и две длинные скамейки…
Выбрали более или менее подходящую площадку для концерта. В половине десятого, когда уже совсем стемнело, начали. Работаем без микрофона, но здесь такая тихая степь, вдали от дороги, что слышен даже шепот. Со столбов светят два тусклых прожектора, бросают тень от стоящих перед нами зрителей, а они в ватниках, в одеялах, потому что холодно и сыро. Зрители хохотнут дружно — клубы пара подымаются к небу. Лично у меня к концу концерта зуб на зуб не попадал.
После концерта — чай со сгущенкой. Затем снова в грузовике, в темноте, в тесноте, на коленях друг у дружки: с нами ведь две бригады из нашего отряда — они не видели нашу премьеру, потому что работали в ночь. А в лагере волнуются. Высылают за нами машину — нашлась-таки?! В машине — Боря Медведев. Но никто не пересаживается к нему. В тесноте лучше. Едем дальше, а пустая машина — за нами — слепит своими фарами. В лагере нас силой укладывают спать. Боятся, что завтра не выйдем на работу. Чудаки! Боря Медведев — первый…
2 августа. Только что штаб обсуждал наш вчерашний послеобеденный уход с работы. Это сочли самоуправством. Снова мы в дураках. «Артисты!» Всем сняли по половине трудодня. Формально они, конечно, правы. Но разве в этом дело? Как они не могут понять, что не увиливаем мы от работы, нет! Напротив! На нашей совести и другая обязанность, не менее важная,— концерты. Посмотрели бы они, как говорят с нами рабочие после концертов. Мы нужны людям. Штабисты этого не понимают? На здоровье! Мы же обязаны это понимать. Вот так.
3 августа. «Кто хочет на гидроизоляцию?» Это говорит Ертай, наш бригадир. Конечно, никто не хочет. Тогда Ертай назначает меня и Олега, который давно уже мучает меня всякой специальной терминологией (он будущий энергетик). Я не хочу на гидроизоляцию: боюсь битума. Эта черная сгущенка может капнуть так, что мне придется распрощаться с моими лаврами, которые я вижу во сне. Битум нагрет до 200° — ого! Шутка ли?! Но не могу же я отказаться, хотя, кажется, покраснел.
Анюта тоже прекрасно понимает, что такое битум. Пытается осторожно исправить положение.
— Смотри, Ертай,— говорит она полушутя.— Покалечишь нам его. Он тогда будет профнепригодным. Как бы меня и без битума не выгнали за «проф», думаю я. А Ертай на мгновение даже растерялся. Наверно, подумал: не станет ли он, Ертай, причиной безвременной гибели будущей кинозвезды — меня то есть? Но я напускаю на себя беспечную улыбку и иду одеваться. За мной идет Олег. Он тоже боится.
Ну что ж, а кто не боится битума?
Мы надеваем брезентовые куртки и брюки, грязные и липкие от черной смолы. Идем к машине, которая, варит битум. Открываю люк. Белый пар рассеивается — битум кипит. Н-да… Красиво, ничего не скажешь. Мой напарник что-то не торопится. Нахожу тяжеленный черпак и опускаю его в черные, блестящие волны.
— Осторожно! Может затянуть! — предупреждает меня Олег.
— Да ну! — небрежничаю я и продолжаю черпать битум, держась, впрочем, начеку… Битум— это даже весело.
Бригадиру вдруг пришло в голову огородить нашу стройплощадку проволокой с кусками белого пенопласта и повесить табличку: «Проезд запрещен». Где взять табличку? У художника. А где художник? Надо найти. Искать послали Лену, спокойную и серьезную девушку из МЭИ, а она захватила меня, потому что проиграла в «фанты», и в наказание ей нужно было как-то разыграть меня. Лучшего она не могла придумать.
Пришли в диспетчерскую и спросили, где найти художника. Рыжая девушка-диспетчер сказала, что художник уже ушел и будет только завтра. Она очень обрадовалась нам (мы узнали потом из разговора, что она сутки работает, трое отдыхает) и, когда мы опустили свои разомлевшие после обеда кости на диванчик, предложила поесть зеленого гороха, который ворохом лежал на столе. Нам тоже было скучно, поэтому горох, хоть и перезрелый, был хорошим развлечением. О чем говорить? Конечно, о стройке. Мы спрашивали, а девушка с удовольствием отвечала. Очень подробно, обстоятельно. Видно, она очень любит поговорить.
Она из Воронежа. Работает здесь уже третий год. Почему не уехала? Она как-то не знает. Собиралась ли уехать? Да, конечно. Уже много раз собиралась, но все как-то не могла. Зарабатывает 130 рублей в месяц. Раньше работала с художником. Какие обязанности художника? Писать плакаты, таблички, подписывать имена передовиков под фотографиями.
Работает с восьми до четырех. Зарабатывает 180 рублей. Много?! Ну, что вы, он даже иногда и после работы остается, потому что не успевает все сделать.
— А как здесь вообще с заработком? Сколько, например, получает средний рабочий? Бетонщик?
— Как когда. Когда работа есть, то рублей двести — триста и больше. А вот я работала в бригаде бетонщиков, так иногда сидели без работы и получали мало.
— Как мало?
— Ну, рублей девяносто. Здесь-то снабжение хорошее, но — степь. Ни фруктов, ни овощей, сами визите. Бывают, но редко. И погода. В этом году впервые за три года такое лето. А то все дожди. На работу выходили за два часа. Автобусы-то есть, но желающих много. Сейчас-то дело налаживается…
Хотите еще гороху? У меня много. Это мне шоферы привезли.
— Нет, спасибо. Нам пора уже: там наши работают — надо идти…
— Заходите!
— А как вас зовут?
— Таня.
Мы ушли. Потом я несколько раз видел ее на стройке. Всегда смеющаяся, мелькала она в своих легких туфельках (она ведь теперь не бетонщица) под громадным крылом РИЗа, и всякий раз мне хотелось спросить: что же потянуло ее на КамАЗ из благоустроенного Воронежа? Что держит ее здесь два года? Вон ведь чего наговорила! Понимает, что трудно, неудобно, неустроенно, холодно! И почему, наконец, она так весела? И уедет ли она, как собиралась?.. Мне кажется, она ответила бы, что уедет, наверное, но не раньше, чем закончится стройка…
Что потянуло ее на КамАЗ? Я могу ответить за нее — живая жизнь…
Мы часто говорим о нашем КамАЗе, о его «узких» местах. Критикуем, естественно. Тут наши говорили, что Маяковскому очень даже повезло, если он мог от души написать: «Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть, когда такие люди…» А нам, мол, не очень-то повезло. А почему? Может, потому, что сами мы не такие? Но мы же строим? Да. И радуемся, как школьники, когда нашу работу хвалят. Непорядки иной раз? Но это неизбежно. КамАЗ — это три Магнитки. Не шутка… Плохо смотрим, братцы! Есть такие люди! Рыжая Таня, например. Талант! Да, нужно обладать талантом, чтобы за отдельными непорядкам огромной стройки видеть лицо нового, поверить в него. Начало всегда трудное. Пройдет целое поколение, прежде чем деревья, посаженные сейчас, дадут тень. Не мешало бы зарубить это на носу.
И город, конечно, будет. «Такие люди» есть! 10 августа. Вот и конец нашей камазской эпопеи. Завтра — Москва…
Вчера мы давали прощальный концерт. Вчера…
А последнюю неделю мы прилично поработали. Концерты были каждый день, иногда даже по два. Вообще, вся последняя неделя отпечаталась в сознании как беспрерывная тряска в автобусе (перед концертом — нервные, после — расслабленные, счастливые).
Теперь трудно вспомнить все подробности. Вспоминаю кусками, без связи… Вот мы стоим в свете прожекторов, а напротив — белозубая масса рукоплещущих. В основном молодежь… Вот идем к нашему автобусу в окружении новых поклонников. Прощаемся. Шумно, хором. Приглашений дать концерт — тьма! И никаких трудностей с транспортом.
Нам давали и автобусы и радиоаппаратуру, только бы мы приехали… Вот мы возвращаемся в свой лагерь, всегда за полночь. Сидим в столовой, пьем чай. Повар Коля выкладывает перед нами остатки ужина… Теперь это позади…
А потом подготовка к отъезду и прощальный концерт. Специально на концерт приехали ребята из других отрядов, а это тем более приятно, что приехать трудно. Из Автозаводца тоже пришли.
Начали в 21 час. По моему сигналу — на этот раз я начинал с гитарой: «Падам, падам, падам…» — все вышли с упакованными чемоданами, нестройно спели песню «Про КамАЗ, который стал совсем родным», и мне нужно было сказать простое вступительное слово. «Вот, ребята,— заговорил я,— как быстро пролетело время…» — и вдруг в горле у меня застрял горький комок, губы зажались в гримасе обиды, не могу говорить, вот-вот заплачу. Нужно продолжать, а у меня слезы. Все глядят на меня — тишина! — а я прячу глаза и продолжаю, отдельно выдавливая каждое слово. Сентиментальный я человек, черт бы меня побрал… А дальше, в течение трех часов, мы показали все, что не успели показать раньше: отрывки, стихи, прозу, песни, танцы,— каждый из нас хотел оставить память о себе. Концерт был очень серьезный в основном, но ребята слушали. Я видел, как они слушали. Такой тишине мог бы позавидовать любой театр…
И вот наша общая прощальная песня. Конец. Нам долго аплодируют, а мы стоим на помосте с чемоданами и не знаем, что делать. Нам кричат: «Молодцы! До свидания! Счастливого пути!..»
…Скоро Москва. Одна ночь отделяет нас. Мои ребята болтаются по коридору, сидят кучками в купе. Мои ребята… Наши ссоры, споры, успехи и неудачи породнили нас. Поэтому, наверное, я и называю их так — мои ребята. Нигде и никогда мы не узнали бы друг друга так, как здесь, на КамАЗе.
Все открылись. Со всех сторон. Правда, я-то знал их такими еще в Москве, хотя они и притворялись «темными лошадками»…
Когда я уединялся со своей тетрадью, они все лукаво поглядывали на меня. «О! О! О! Писатель! Толстой! О! О! О!». Но если мне нечем было писать, приносили ручки, карандаши.
Уже ночь, но почти никто не спит. Выспались днем. Мои ребята…
А напишу-ка я что-нибудь о каждом — первое, что в голову придет.
Дема Сальцев. Дрыхнет. Понервничал он на КамАЗе. Болел за наше дело всей душой. Очень
прям в выражении своих чувств, за это был неоднократно «бит». Прослыл «туалетным» работником, нарядов нахватал за недисциплинированность. Но серьезно, он отличный парень. Иногда очень интересно рассуждает. В последние дни он, правда, обмяк как-то, не ввязывается в споры. Может, бережет свое здоровье? А жаль. Думаю, если это пройдет, он снова станет интересным. А если не пройдет, в нем погибнет поэт и боец.
Володя Борисов. Его хобби — волейбол. Призвание (после КамАЗа)—бригадир бетонщиков. Главная мечта — хорошо поесть, потому-то он и худой. Сейчас он сыт. Спит себе.
Люда Мальцева. Даже сейчас я слышу ее голос сквозь стук колес. Поет. Всегда поет. Ей все нипочем. Девчонка-кремень.
Гена Татарчук. Он вышел в Ульяновске — едет к маме в Новосибирск. Эх, Гена, каким ты был, таким и остался! Посмотри внимательно, Гена, кругом ведь тоже люди, и неплохие. Нельзя думать только о себе — пропадешь. И не играй ты никого, будь самим собой, Гена!..
Верочка Лескова. Везет свои мозоли — или, как она говорит, мозоли — в Москву. Покажет маме с папой: первые серьезные мозоли в жизни. Любит яблоки, но много съесть не может. Отвыкла. Когда говорит с мужчинами, краснеет почему-то. Молода.
У нее роскошные белые волосы…
Таня Чекаленкова. Чика. Чикуня. Смертельно боится гусениц и всяких пауков. Часто задумчива, думает, знаю, больше не о себе… Смеется, как сумасшедшая. Любит поспать. Яблоки ест с зернами, до конца, выбрасывает только черенок. Интересно, как она ест червивые яблоки?
Юрик Дуванов. Сильно повзрослел, даже в плечах стал пошире. КамАЗ ему, безусловно, на пользу.
Кстати, я обещал ему ремня, если он повторит когда-нибудь свои штучки. Уж больно он был озабочен собственными удобствами… Пройдет… Таня Пышнова. Пыпгауха. Ух, эта Пышнуха!
Слишком разговорчивая, часто наивная, но, слава небу, не глупа. Иногда бывает очень обаятельна и трогательна, но в спорах невыносима. А что? Это качество!
Сергей Крылов. Глава нашей «дюжины». Характерец ему надо вырабатывать. Слишком уступчив. Надеюсь, КамАЗ многому его научил, но это должно проявиться позже, потом, как, впрочем, и у всех…
Маша Монахова. Промолчу. Знаю, но не скажу…
Я. Хм… О себе мне нечего сказать.
Все. Нет, кого-то забыл. Кого? Один, два, три…
Одиннадцать, двенадцать — Анюта! Как же! Разве можно забыть?!
Анна Каменкова. У нее есть еще и вторая фамилия — Павлова. Пишется через черточку. Каменкова-Павлова. Маленькая, наивная, но хочет казаться взрослой. Это ей удается иногда, тогда думают, что она играет в детство. У нее будет много поклонников, если она перестанет кусаться и бить под дых. Я очень привык к ней. Вижу ее Дюймовочкой в моей гигантской руке. Если будет дождь, я накрою ее ладошкой. Будет холодно — положу в карман. А будет капризничать — в темный мешок…

Журнал «Юность» № 9 сентябрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области