Как резко вдруг изменилась моя жизнь! Уже третьи сутки я не снимаю шинели. Мы спим прямо в снегу, на еловом лапнике. Ставить палатки запрещено, и мы сооружаем себе что-то вроде снежного чума. Днем маскируем бронетранспортеры, копаем укрытия, траншеи, ходы сообщения. Наша часть стоит в лесу, ожидая сигнала о наступлении.
Казарма, эшелон, погрузка и разгрузка — все это уже осталось позади. Я не успел и оглянуться, как очутился здесь, в белорусских лесах. Где-то тут, недалеко, погиб мой отец. Теперь я думаю об этом неотступно. И ребята, которые отыскали гильзу с запиской, тоже живут здесь, неподалеку. У меня нет карты, я могу лишь примерно определить, где мы находимся и куда двинемся дальше, и наши командиры пока молчат об этом — военная тайна, но все таки места, где воевал отец, недалеко, это я точно знаю. Только нечего и думать сейчас попасть туда.
Мой заместитель — сержант Лавриков — он тоже призван из запаса — все время ворчит, сердится, что его оторвали от семьи, от работы, от кларнета, на котором он играет в самодеятельном оркестре: «И чего держат в лесу без дела? Тут воспаление легких запросто схватишь. Потом всю жизнь будешь на лекарства работать».
А я доволен. Стыдно сказать, но мне никогда раньше не приходилось бывать в настоящем лесу зимой. И такого ослепительно белого снега я никогда не видел. Заденешь за еловую ветку, и на тебя брызнет сверкающее облако снежной пыли. А тишина! Даже мы со своими бронетранспортерами, радиостанциями, походными кухнями не сумели нарушить ее —
сами растворились, исчезли в ней.
Я уже начинаю привыкать к нашему лесному существованию: как будто я всю жизнь умывался снегом, спал, не раздеваясь, не снимая валенок, пробирался по ходам сообщения, вырытым в глубоком снегу… И к своему взводу за те несколько дней, что мы носим военную форму, я уже успел приглядеться, привыкнуть.
Больше других мне по душе солдат с забавной фамилией Катюшкин. Он тоже из запаса, совхозный механик. У него удивительная способность — исчезать, казалось бы, в самую нужную минуту и возникать так же неожиданно именно в тот момент, когда обойтись без него уже совершенно невозможно.
Например, идет погрузка эшелона, скоро уже пора загонять на платформу бронетранспортер, водитель которого — Катюшкин, а Катюшкина нет.
— Катюшкин! — кричат солдаты.
— Где Катюшкин?
— Кто видел Катюшкина?
Никто не видел Катюшкина.
Я нервничаю, командир роты нервничает, командир батальона говорит:
— Я этому вашему Катюшкину сейчас всыплю на всю катушку!
Но именно в ту минуту, когда дело доходит до погрузки, Катюшкин возникает подле бронетранспортера и еще тащит за собой моток какой-то проволоки и деревянные бруски, без которых, как потом выясняется, и делать-то на платформе нечего.
Катюшкин невысок ростом, в плечах неширок и на первый взгляд даже может показаться тщедушным, только впечатление это обманчиво. Я давно уже замечал: бывают люди, у которых вся сила на виду, мускулатура, бицепсы так и играют, так и перекатываются — хоть сейчас на спортивную рекламу, а выйдет против такого атлета жилистый мужичонка, и еще неизвестно, кто кого скрутит, кто первый выдохнется. Вот и Катюшкин такой — жилистый.
Катюшкин старше меня, он родился еще до войны, в тридцать пятом.
— Нас восемь братьев было, восемь Катюшкиных. Два брата на войне погибли, один уже после войны на мине подорвался. И я, дурак малый, тогда все к минам тянулся, как вспомню, что выделывал, так и теперь холодный пот прошибает…
Мы лежим рядом на еловых ветках. В нашем самодельном жилище колеблется слабый свет от костра, плавает сизый, слоистый дым, ест глаза. То громче, то тише звучат голоса солдат. Кто-то рассказывает анекдоты, кто-то сквозь кашель клянет и дым и мороз, кто-то спорит о хоккее…
— Больше всего обожаю для жмуриков играть.— Это голос сержанта Лаврикова.
— Для каких жмуриков? — спрашивает кто-то.
— Ну, для покойников.
— Ну тебя, ты скажешь!
— А что — самое милое дело! — хохочет Лавриков.— Тут уж «капусты» не жалеют. Идем, бывало, пока не играем, баланду травим. Самый главный фокус — уметь грустную рожу выдержать. Без этого нельзя.
И кто только выдумал сделать его моим заместителем? Одно только название, что сержант. На самом деле мой заместитель — Катюшкин. Рядом с ним я чувствую себя увереннее, спокойнее.
Если бы полагалось взвод строить не по росту, а по степени надежности, по характерам солдат, я бы на правом фланге поставил Катюшкина, а Лаврикова бы отправил на левый, на самый край. Не знаю, может быть, мои суждения слишком поспешны, но, думаю, все-таки я бы не ошибся…
С часа на час мы ждем приказа о наступлении. И хотя мы знаем, что это только учения, от долгого, томительного ожидания на душе становится тревожно.
Мне не спится. Я опять думаю об отце. Какие люди окружали его, какие люди были рядом с ним в последние дни его жизни?..
Я поднимаюсь и осторожно, стараясь не наступить на спящих солдат, выбираюсь наружу, на воздух.
Стоит ясная, морозная ночь. Высокое черное небо усыпано звездами. Тишина. И резкий скрип снега в тишине — кто-то торопливо идет сюда. Луч карманного фонарика упирается в меня.
— Кто здесь? — Голос ротного.
— Лейтенант Севастьянов.
— Поднимайте взвод! Надеть маскхалаты и по машинам! Быстро!
Рядом, за деревьями, уже звучат отрывистые слова команд.
— Взво-од! Тревога! — И опять — хоть знаю, что все это только игра, пусть серьезная, важная, в которой участвуют тысячи взрослых людей, но все же игра,— голос мой хрипнет и срывается от волнения.
Грохочут прогреваемые моторы бронетранспортеров, мелькают фигуры бегущих солдат, рушатся стены отслуживших свое снежных укрытий.
— Проверить снаряжение!
Автомат, лыжи, патроны, противогаз, лопатка, фляжка, вещмешок — все здесь, все при себе…
В белых маскхалатах, в касках наш взвод выглядит совсем по-боевому — будто и впрямь нам предстоит переходить настоящую линию фронта.
Один за другим, урча, выкатывают на дорогу бронетранспортеры; поднимая облака снежной пыли, выползают танки. Полчаса, час мы ждем своей очереди.
А машины все идут и идут. Они набирают скорость и исчезают в темноте — только грохот стоит над дорогой. Сколько же их было укрыто здесь, в лесу!
Даже Лавриков перестает ругаться спросонья и завороженно смотрит на дорогу.
— Ё-моё, — говорит он.— Ну и силища!
Наконец нам дают команду. Катюшкин трогает бронетранспортер с места, машина вырывается на дорогу, и мы растворяемся в этом бесконечном и грозном потоке…
Мы движемся всю ночь. Теперь я уже знаю нашу задачу: выйти в район сосредоточения «противника» и прямо с марша стремительно атаковать его.
Поток машин все увеличивается. Они идут теперь во всю ширину шоссе, справа и слева от нас. Справа грохочет колонна танков, слева, надсадно ревя, тягачи тянут какие-то огромные прицепы. Потом тягачи отстают, а на их месте в предрассветном сумраке возникают силуэты реактивных минометов. А справа все идут и идут танки.
Нас трясет и швыряет в бронетранспортере, мы глохнем от грохота и рева моторов, уже не принадлежим себе — мы только частица в этой неотвратимо катящейся вперед лавине.
Неожиданно впереди возникает пробка. Тормозят, сбиваются в кучу передние машины, а сзади уже подпирают новые.
Что там случилось? Никто не знает. Какой-то ЗИЛ пытается проскочить стороной, по снежной целине и застревает, садится в снег по самые оси. По обочине шоссе, подпрыгивая на ухабах, проносится командирский «газик».
Кто-то, проваливаясь в снег и ругаясь, бежит туда же, вперед, к месту пробки. Через несколько минут тягач оттаскивает с дороги танк с лопнувшей гусеницей. Танкисты в черных комбинезонах хлопочут, копошатся возле него. Даже в предрассветной мгле можно разглядеть, какие несчастные, виноватые у них лица.
Замершие было колонны снова приходят в движение. Кажется, сама ночь дышит тревожным и грозным ожиданием.
Уже светает. Над дорогой висит морозная дымка. Я начинаю дремать и не замечаю, как дорога пустеет, только наши бронетранспортеры по-прежнему стремительно катят по ней. Или это мы свернули с шоссе?..
…По сравнению с грозным ночным движением, с тем ощущением мощи, которое я испытал ночью, наша атака выглядит куда бледнее. В том, как мы бежим за бронетранспортерами и палим из автоматов холостыми патронами и кричим «ура», есть что-то бутафорское, игрушечное. А ночью все было всерьез. Как на войне.
Впрочем, основные действия разворачиваются южнее. Оттуда доносится грохот взрывов, орудийная канонада, реактивные самолеты распарывают воздух…
К вечеру все уже кончено — нас отводят на отдых. Наш батальон останавливается возле деревни, и, пока мы гадаем, готовиться нам к ночевке здесь или нет, Катюшкин уже успевает исчезнуть и появиться вновь.
— Товарищ лейтенант, идемте! — зовет он.— Я насчет баньки договорился!
Я спрашиваю у ротного разрешение, и мы идем с Катюшкиным в деревню. К нам пристраиваются еще несколько солдат.
Сначала заходим в магазин. Выбор здесь невелик — сухой кисель, консервы, пряники, конфеты подушечки.
— Будем пить чай,— с наслаждением говорит Катюшкин.
Мы покупаем конфет и мятных пряников. После семи дней, проведенных в лесу, одна мысль о том, что сейчас мы попаримся, а затем сядем за стол, доставляет нам невыразимое блаженство.
Теперь, когда я уже представляю, где мы находимся, когда знаю, что до той деревни, которую я мысленно называю деревней моего отца, добрых полторы сотни километров и что, видно, не судьба мне нынче добраться туда, я ощущаю, как сильна все-таки была надежда.
Около сельсовета я замедляю шаги. Здесь, на стене избы висит доска с именами жителей деревни, погибших в дни войны. Какой же длинный этот список!
БЫКОВ Петр
БОГДАНОВ Алексей
БОНДАРЕНКО Александр
БОНДАРЕНКО Иван
БОНДАРЕНКО Василий
БОНДАРЕНКО Ефим
БОНДАРЕНКО Степан
БОНДАРЕНКО Анна
БОНДАРЕНКО Прасковья
Я чувствую, как комок подкатывает у меня к горлу. Медленно дочитываю список до самого конца, до последней строки.
Дальше мы идем молча. «Бондаренко» эта фамилия сидит у меня в мозгу.
Среди тех ребят, что отыскали записку отца, тоже есть Бондаренко. И пусть это только совпадение фамилий, кажется, лишь теперь я начинаю по-настоящему понимать, отчего те ребята так бережно, так старательно упаковывали позеленевшую винтовочную гильзу…
Ни попариться, ни попить чаю мы не успеваем.
Едва только мы подходим к дому, где ждет нас баня, едва только любопытная ребятня — мал мала меньше — высыпает нам навстречу, как нас догоняет солдат, посланный комбатом. Приказ — отправляться немедленно.
— Хоть бы молочка попили! — жалеет нас хозяйка.
Она торопливо выносит ведро с молоком, и мы пьем его, зачерпывая прямо из ведра кружкой.
Молоко теплое, парное. Молочные усы вырастают у нас возле губ и тут же превращаются в иней. Хорошо!
Катюшкин с сожалением оглядывается на дымок, вьющийся над баней.
И снова ночная дорога. Что, куда — неизвестно. Поговаривают, что едем грузиться. И настроение уже совсем иное, чем прошлой ночью. А может быть, просто дает себя знать усталость. Схлынуло напряжение, и нас клонит в сон.
Под утро мы прибываем в военный городок, расположенный на окраине Н. Нас размещают по казармам. Здесь мы будем двое суток ждать погрузки.
Журнал «Юность» № 2 февраль 1976 г.
Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области
|