Витаутас Петкявичюс

1. Возрожденные в дереве
Деревня у древнего кургана Жвагинис. Сотни лет жили и работали здесь простые и трудолюбивые люди. Они пахали землю, растили хлеб, пасли на зеленых лугах над речушкой Жвялсой гнедых коней, звучными песнями и пестро-узорными тканями радовали душу и глаз, нянчили малышей, приохочивали к крестьянской работе подростков, трудились в поте лица, на старости лет рассказывали внучатам сказки, известные от дедов и прадедов, потом ложились на вечный покой в могилы на тенистом сельском кладбище.
Так жила деревня долгие столетия, так жила бы и сегодня, и завтра, и послезавтра, еще долгие-долгие годы, и, наверно, мало кто из литовцев знал бы, что есть в этом чудесном краю Жемайтии тихая, неприметная деревушка Аблинга.
Но разразилась война.
…Еще солнце не вставало, как затрещали выстрелы, загремели разрывы снарядов и бомб. Перепуганные люди попрятались в оврагах, промытых весенними дождями на склонах кургана. Чудовищной бурей прогремела над ними линия фронта и унеслась куда-то на восток. На земле осталось лежать несколько гитлеровцев. Их уложили в бою у деревни отступавшие советские воины и кто-то из местных жителей. Таков закон войны: мужчины встали против захватчиков грудью — за землю свою, за честь и свободу. Они защищали свои дома. И отступили только под натиском несметной железной силы.
Смолкли выстрелы, затихли вдали. Люди вернулись в деревню, к повседневным своим делам.
А на следующий день, утром двадцать третьего июня, в Аблингу прибыл отряд карателей. Озверелые фашисты сгоняли ни в чем не повинных людей в деревянный барак, в котором прежде находился магазин, резали скот, громили и жгли дома, грабили и мучили, не жалея ни молодых, ни стариков, ни младенцев…
На закате всех схваченных загнали в большую яму, приказали лечь и, наиздевавшись вволю, стали расстреливать.
После этой чудовищной экзекуции от Аблинги остался лишь пепел, летящий по ветру, несколько тяжело раненных женщин и пятимесячная девочка Иоанна, которую достали из-под груды трупов, искалеченную, с отстреленными фашистской пулей пальцами рук.
Так на второй день войны была уничтожена первая вставшая на пути фашистов литовская деревня и сорок ее жителей — мужчины и женщины, подростки и дети, старики и младенцы…
А фронт уходил все дальше на восток. Потом люди узнали о других страшных, массовых злодеяниях фашистов. Их было так много, они были такими вопиющими, что трагедия Аблинги маленькой слезинкой растаяла в чудовищном потоке крови и слез.
Лидице и Орадур, Пирчюпис и Хатынь, Варшава и Ковентри — эти имена после войны звучали и чаще и громче, чем имя Аблинги, крохотного, тихого уголка Литвы…
И вот через тридцать один год после трагического дня об Аблинге снова заговорила вся Литва. По инициативе скульптора и увлеченного краеведа Витаутаса Майораса, на одной из усадеб деревни Жвагиняй была создана общая творческая мастерская народных художников. Со всей республики сюда съехались наиболее известные и уважаемые народные мастера, чтобы возродить из мертвых Аблингу. А. Багдонас, А. Мартинайтис, П. Кундротас из Таураг, А. Пушкорюс, Ю. Паулаускас, А. Вилуцкис, отец и сын Лукаускасы из Кретинги, Й. Гинейтис, Р. Кумшлис, А. Домаркене, Р. Пампарас, Л. Буткус, А. Сянкус и руководивший работой В. Майорас — из Клайпеды, И. Ужкурнис из Вильнюса, Ю. Игнотас, В. Савицкас и Й. Паулаускас из Телыпяй, О. Бернесайте, А. Жулкус из Паланги, П. Дажинскас из Тришкяй, Э. Шаткус из Гаргждай, Ю. Шиленас из Паневежиса, Ю. Юргелис из Прекуле и еще некоторые — тридцать самых искусных резчиков по дереву. Вместе с другими приехали кузнецы Рагаускасы, лучший в республике специалист по шрифтам М. Шилинскас из Телыпяй, палангский столяр Б. Юцюс. Когда все собрались, закипела необычная, никогда и нигде до той поры не виданная работа.
Долго Витаутас Майорас вынашивал этот замысел, долго и кропотливо собирал материал, беседовал с оставшимися в живых свидетелями трагедии, с жителями окрестных деревень, разыскивал родственников погибших. И, наконец, по отдельным фактам, по мелким деталям восстановил биографию каждого замученного, возраст, образ жизни, характер и пристрастия. Его товарищи, познакомившись с этим волнующим материалом, решили, кому из погибших каждый
посвятит свою скульптуру, распределили привезенные из окрестных лесов стволы огромных дубов и взялись за инструмент.
Долго работали народные мастера, воплощая в дереве память о безвинных жертвах фашистов. Работали вдохновенно, напряженно, самозабвенно. Миллиметр за миллиметром, стружка за стружкой, штрих за штрихом — каждый по своему представлению воссоздавал внешность и характер погибшего три десятилетия назад человека, пережитую в тот ужасный день трагедию. А 29 июля 1972 года, сняв рабочую одежду, в строгих выходных костюмах они собрались на торжественную церемонию открытия мемориала. И когда предстала перед ними общая картина, все поразились: такой волнующей и необычной оказалась их работа.
Со всей Литвы съехались люди почтить память погибших и преклонить колена перед этим памятником, который народу поставил сам народ. И когда со скульптур было снято белое покрывало, взорам собравшихся предстала новая, ожившая Аблинга: суровая и обвиняющая, простая и величественная, могучая и бессмертная, как исполинские дубы, что растут на родной земле.
Они были неразлучными приятелями: Пятрас — весельчак, душа нараспашку, Антанас — мечтатель и молчун. Любили книги и коней, повсюду ходили вдвоем. И нашли их двоих, связанных вместе и сожженных. Такими и поднялись они под резцом скульптора Римаса Пампараса — неразделимые, как два дуба-близнеца, что выросли из одного корня. Скорбно и сурово смотрят они на сожженное родное село, словно спрашивая: «За что?!»
Неподалеку от них, распрямившись во весь рост, стоит еще один аблингский пахарь — Ляонас Даусинас. Руки его крепко сжимают рукоятки плуга. Теперь навечно будет стоять он на родной земле такой вот, каким представила его и создала скульптор из Клайпеды Александра Домаркене.
Вблизи, совсем по соседству, в безысходной смертельной тоске застыла на берегу Марцеле Жебраускене. Одной рукой она держит девятилетнюю дочку Яните, другой прижимает к груди шестилетнюю Алдуте… Такими их видели в последние минуты жизни: полураздетая, в разорванной сорочке женщина бежит по цветущему лугу, подальше, подальше от ямы, надеясь спасти детей от фашистских пуль.
Такими они и остались навечно, застывшие в дереве: дети, в страхе прижавшиеся к матери, мать, обнявшая своих детей, но так и не сумевшая их защитить от убийц. Эта выразительная, полная сдержанной силы группа работы народного мастера Антанаса Багдонаса — памятник всей погибшей семье, напоминание тем, кто хоть на миг забывает, что такое фашизм.
…Юозас Жебраускас, трудолюбивый сеятель, человек доброго, открытого нрава. Часто люди смеялись над его необидными шутками, повторяли сложенные им припевки, вместе шли работать в поле… И стоит пахарь и сеятель на родной земле — олицетворение стародавней литовской легенды о том, что после смерти каждый пахарь превращается в дерево, охраняющее покой живых.
…Как и в тот день, веселый кузнец из Картенай Йонас Бенюшис стоит в свадебном наряде со своей избранницей — деревенской швеей Басей Луожите. Их венчает общий венок из руты, излюбленного и символического цветка литовцев. Немного подальше растерянно и потрясенно застыл опоясанный традиционной лентой сват Казимирас Баршис. По народному обычаю сват всегда оправдывается перед собравшимися. И на этот раз он как бы оправдывается, по на лице его не лукавство, а мука: он эту пару не на смерть соединил. Не на смерть! Еще дальше горестно
поник отец Баси, лучший в деревне музыкант, которому выпала жестокая судьба видеть трагедию своих детей.
Высоко подняв в руках пеструю ленту, нежно и печально смотрит вдаль молодая женщина. Рядом с ней из того же ствола выступает фигура ее мужа. Так таурагские мастера Андрюс Мартинайтис и Пранас Кундротас изобразили две молодые семьи Йонкусов и Мартинкусов, ждавших появления на свет своих первенцев и не дождавшихся…
В который раз проходишь у подножия холма и снова не можешь оторвать взгляда от скульптурного портрета юной Сребалюте. Резчик Шиленас выполнил фигуру девушки в простонародной, немного наивной манере. А над ней хищная птица ужаса — фашистский орел, впившийся когтями в голову девушки. Две фигуры — нежная девушка и черный стервятник — сливаются в целое, в проникнутый горем и болью обелиск.
И чем дальше идешь по склону кургана, мимо аблингцев, поднявшихся из земли памятниками, чем дольше смотришь на деревянные скульптуры, тем острее чувствуешь: никакому фашизму не покорить народ, не поработить, не стереть с лица земли.
Смотришь на скульптуры мемориала, и кажется, что жизнь в Аблинге не прерывалась… Окончилась война, пришли с фронта победившие врага мужчины. Пошли в поле. И снова на цветущий луг вышла семнадцатилетняя Балтоните. Встала рядом с ней на душистом клеверном поле ее сестра. В уборах со старинным орнаментом, где буйный языческий хмель тянется к солнцу, в короне солнечных лучей. Подавшись вперед, смотрят на закат солнца и .старый объездчик Пятрас Микалаускас, и Паулина Жебраускайте, и Эндрюс Балтонис, и Антанас Луожис. Но вот на солнце набегает облако, склон кургана окутывает тень, и ощущение жизни пропадает…
Можно бессчетное число раз ходить по этому кургану, смотреть и застывать в скорби, но всего, что чувствуешь, все равно не передашь и не расскажешь. Подойдет человек, положит венок, букет цветов или полевой цветок у подножия какой-нибудь из фигур, что-то произнесет. И в его сердце останется навеки острое чувство бессмертия народа, мысль о жизни, победившей небытие, воспоминание о тридцати памятниках, о пахарях, превратившихся в могучие дубы и стоящих в почетном карауле на зеленом склоне кургана.
Потекут годы, будут сменяться поколения, но всегда литовские «аку-аку» будут рассказывать тем, кто сегодня придет сюда, о нашем трудном прошлом, на смену которому пришла новая, светлая жизнь, о традициях народного искусства, которые возродила новая, социалистическая действительность; из мелких мастерских, из частных коллекций и сувенирных магазинов она вывела древнее, как наш народ, искусство деревянной резьбы на перекрестки дорог и холмы, на политые народной кровью курганы, в места жестоких боев с контрреволюционерами, захватчиками, фашистами.
2. Голубой огонь
Много туристов приезжает в Вильнюс, со многими достопримечательностями знакомят их гиды, очень интересны и содержательны экскурсии. Но мой вам совет: если есть время, по городу лучше всего бродить в одиночку, с близким другом или небольшой компанией. И ни в коем случае не в автомашине. Впрочем, это вам и не удастся: пожалуй, автомашины не везде смогут пройти в лабиринте узких улочек. Гиды шутят: мол, в старину литовцы боялись сквозняков, оттого и понастроили загогулин и закоулков. Но это всего только шутка. Во всех старых городах мира узкие и кривые улицы — такая планировка в те далекие времена имела серьезное оборонное значение.
Группы туристов всегда спешат. А вы сможете идти неторопливо, останавливаться, любоваться понравившимся видом, размышлять, впитывать красоту сменяющихся с каждым шагом ансамблей. Архитектурная музыка Старого Вильнюса написана в размеренном темпе «andante»… Если вы идете пешком, можно заглянуть в уютные деревянные кафе старого города, посидеть в тенистых скверах под вековыми липами и кленами, полюбоваться незабываемой игрой красок — багряные купы дикого винограда на сером камне университетских дворов… Наконец, вы сможете побеседовать с людьми, без которых город не город, а огромный каменный памятник прошлому, делам, мечтам и надеждам ушедших поколений…
С вечерней прохладой оседает накопившийся за день газ от автомашин… Закроешь глаза, наберешь полную грудь воздуха, прислушаешься и по звукам, по шагам прохожих можешь угадать: в какой стороне вокзал, где центр и где окраина. Пустеют магазины. Из проезжающих фургонов доносится вкусный запах свежеиспеченного хлеба. Неподалеку звякает звонок на двери дежурной аптеки, на витрине которой, сколько помню себя, плывет белый лебедь. За окнами магазинов продавцы подсчитывают выручку…
Идем ли мы по улице Гарялё, где в пейзаж старинного города каскадами вливаются новые кварталы, или мимо современного Дворца выставок, поставленного в сердце Старого Вильнюса,— нигде глаз не режет разнобой, разностильность. Все имеет свой смысл, назначение, везде соблюден хороший вкус.
Архитектор В. Чеканаускас, автор проекта Дворца выставок, специально поставил здание так, чтобы оно не заслоняло старинный красивый костел в югозападной части города.
Прошагаешь еще немного, и открываются откосы над речкой Вильняле, странные в неверном лунном свете; все вокруг будто погружено в стремительную журчащую воду, сверкает, мелькает, проносятся какие-то тени, то густые, сочные, то легкие, трепетные, едва заметные. И в этой движущейся полутьме, в свете красных и зеленых прожекторов встает кружевное чудо — костел Анны… И веришь и не веришь своим глазам. Словно искусные мастерицы сплели тончайшие изящные кружева и украсили ими улетающие высоко в небо невесомые шпили, башни и башенки. И все это кружево создано из обычного кирпича. Арки окон, виньетки, наличники, коньки сводов, как тончайшая резьба по дереву… И стоит это каменное чудо уже пять веков! Истинное чудо —
органная музыка!..
Но чудес не бывает. Кроме тех, что создают люди. Вся эта красота сделана руками людей. Средневековье — время качества. Каждая бадья песка, глины, каждая вязанка дров для обжигательной печи выбраны в заветных местах, каждый фигурный кирпич, каждая плитка кафеля сначала проверена, испытана и только после этого уложена в ряд, в стену.
Вильняле журчит, перепрыгивая по камням, и говорит с тобой, как горный дух в сказках. И речь ее так светла, так благородна, так нежна, как ласка матери. Задремали деревья в старинном парке. С высоких откосов не струится ни одна песчинка… Подножие горы Гедиминаса.
Потом снова мост, снова замок. Вот номер 13 на улице Костюшко. Небольшой двухэтажный домик. Здесь живет поэт. В угловом окне под крышей часто свет горит за полночь. Мысленно представляю мансарду с огромным, приподнятым в небо окном, названную поэтом «У подножия звезд», небольшой письменный стол светлого дерева, аквариум, устланный белым, как сахар, балтийским песком, пестрыми камешками и солнечными янтарикамп, трепещущих в алмазной воде китайских рыбок. Представляю и улыбаюсь: — Работает…
Пусть работает. Теперь не время для интервью. Если нечего сказать, не стоит и в дверь стучать. Но все же иногда невозможно пройти мимо.
Мы с ним из одного каунасского пригорода — Шанчай. Близкие соседи по улице Латвю. Мой отец работал по железу на заводе «Металас», его — был сварщиком в автосборочных мастерских. Мы любили смотреть, как этот усатый человек силой огня расправлялся с железом — мог разделить его на куски, мог соединить в одно целое.
— Бегите прочь, глаза попортите…
И правда, если, не отрываясь смотреть, то голубой сверкающий огонек потом долго стоит перед глазами. Даже странно бывало: придешь домой, поужинаешь, уляжешься спать, закроешь глаза, а огонек все сверкает и дрожит перед тобой…
Мне иногда кажется, что и стихи его сына, лауреата Ленинской премии Эдуардаса Межелайтиса,— такой же жарко пылающий, соединяющий и плавящий огонь. Если он направлен на врага — тогда берегись, если на друга — пусть радуется… И случается: прочтешь его строки, отложишь книгу, закроешь глаза, задумаешься, а стихи все не оставляют тебя, как тот голубой огонь из детских лет…
Давно это было, гуляли мы как-то по улицам пригорода. Он тогда носил черную, наглухо застегнутую униформу гимназиста, с высоким воротником, сшитую, как он сам говорил, на вырост. Ни одному шпику и в голову не приходило, что этот одухотворенный стройный юноша — подпольщик, тайно посещавший комсомольские собрания и решивший ритмами стихов Маяковского взорвать старый мир и построить новый, справедливый.
Помню его и секретарем нашего комсомольского ЦК. Мы любили его стихи, сами перекладывали на музыку. После войны мы встретились впервые па VII съезде комсомола Литвы. Он шел по широкой лестнице вниз, я поднимался. Он не узнал меня и не мог узнать. Только окинул сосредоточенным, полным боли взглядом. Ему нанесли обиду, в горячке не оставив живого места в его стихах. Он был бледен, как мрамор лестницы. И никак не мог надышаться дымом дешевой папиросы, которую держал в дрожащей руке. Его глаза поразили меня: на таком суровом, аскетическом лице с жестко сведенными бровями — и такие безоружные глаза!..
За годы его лицо сильно переменилось. Время оставило свой след — морщины и следы автокатастрофы, следы войны, неудач и бессонных ночей, следы заслуженной славы и почета. Но глаза остались прежними. Внимательные, добрые и понимающие. Иногда гневно пылающие, горящие, как то пламя, что держала рабочая рука его отца. И поэзия Межелайтиса такая же — поднимающая и возвышающая, твердо и гордо ставящая Человека на виду у всей планеты. Или безжалостно бьющая…
Нет, сейчас не стоит к нему заходить. Гулять уже поздно, а делиться впечатлениями — слишком рано.
— Пусть работает!

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области