Игорь Ефимов

1
В день испытаний Троеверов приехал на завод рано, чуть ли не первым автобусом.
Сразу за проходной двор пересекали высокие рельсы, и он прыгал через них в искренней торопливости, хотя в глубине души ему очень хотелось опоздать, Монтажники, собиравшие ночью компрессор, обещали закончить все к концу своей смены, к шести утра. Но было ясно, что закончить они не успеют, как всегда, что-то будет недоделано, и снова придется скандалить и заставлять их дорабатывать сверхурочно. Приказывать им он не мог: у них был свой бригадир и свое начальство. Работали они, в общем-то, сносно, но каждый раз им надо было показать, что ты понимаешь, какое великое одолжение тебе делается.
Высокий театральный простор цеха был еще пуст без людей и темен по краям — только стенд посредине виделся ярко под светом четырех прожекторов. Монтажники ползали по компрессору, и кран, резко ударяя, рывками спускал им крошечную на огромном крюке крышку редуктора, они принимали ее, вели на место, помахивая рукой крановщице, и в перерывах между ударами было слышно, как они смеются и кричат в сторону бригадира:
— Не слиплось? А ты проверь-ка получше — может, опять слиплось? — и снова смеялись какой-то своей, им одним понятной шутке. Бригадир, близко подняв к глазам и раздвигая лезвия щупа, тоже посмеивался и качал головой, и Троеверов с умилением подумал, какие они, в сущности, отличные ребята, как весело и хорошо работают, и он тоже поднимется сейчас к ним и весело пожурит за недоделки, а они, отшучиваясь, но с уважением выслушают его и с готовностью сделают осе, что он скажет,— иначе и быть не может, и зря он каждый раз заранее сочиняет себе всякие сложности.
Он поднялся на площадку и тут же почувствовал, что не зря: сейчас все так и сбудется, как он себе представлял.
Смех замолк, только что свободные движения наполнились некой ожесточенной деловитостью, и бригадир пошел ему навстречу, поспешно устраивая на лице заранее, видимо, подготовленное выражение горечи и обиды, и с ходу, не здороваясь, закричал:
— Разгильдяйство, Александр Николаевич! Безграмотность! Что же это такое? Долго ли будем терпеть такие безобразия? Ведь если рассказать кому, так не поверят. Как же это, а?
Еще неизвестно было, за что и на кого он так обрушивается, но смотрел он на Троеверова и кричал тоже на него, и выходило так, будто он разносит при всех чужого начальника, а тому вроде и крыть нечем — стоит себе и помалкивает. И хотя Троеверов отлично понимал его нехитрую игру и сотни раз уже видел этот прием в действии, это понимание ничем не помогало ему, каждый раз он чувствовал себя обруганным и униженным и сейчас тоже не мог придумать никакого приема в ответ и только сказал с сохранившейся глупой улыбкой подшучивания:
— Ну-ну, так сразу уж и безобразие.
— Да как же не безобразие! Да мыслимое ли дело — в такой щели обжать патрубок. И что это за конструктор тут работал — в шею гнать таких конструкторов. Да вы посмотрите сами, Александр Николаевич, вот идите сюда, идите, вот Геша покажет,— Геша, покажи.
Геша взял гаечный ключ и стал спускаться в открытую щель между фундаментом и патрубком, старательно застревая и стукаясь о каждый выступ, чтобы показать, как ему трудно даже залезть туда, не то что работать. Голова его осталась на поверхности, и, глядя на Троеверова придурковатыми белобрысыми глазами, он что-то подтягивал там вслепую, прижимаясь щекой к эмалевой стене патрубка и стискивая зубы, будто просил: «Довольно уже, хватит, не мучьте меня больше».
— Я бы этого конструктора самого, самого туда засуну: пусть-ка попробует! — снова закричал бригадир, поднимая голос уже до полного отчаяния — пропадай все на свете.— Гнать их надо, таких дармоедов.
Я вам прямо скажу, Александр Николаевич: будет в этом месте воздух травить, и ничего с этим не сделаешь. Пусть этот конструктор придет и пальцем затыкает, а нам тут делать больше нечего, вот-те мое слово.
Троеверов подумал, что еще года два назад он бы, верно, начал суетиться, успокаивать, попытался бы объяснить, что компрессоры этой серии будут устанавливаться на фундаментах заказчика, там совсем другие условия и требования, что конструкторское бюро подгоняло монтаж к тем фундаментам и что вообще цеховой стенд не может быть универсальным, и надо это понимать и вместе преодолевать трудности, а не орать друг на друга. Но теперь он уже знал, что ничего этого говорить не нужно, от него ждут совсем другого: сочувствия, ахов, ругани, но того, что от него ждут, он им не скажет — просто не станет себя ломать, да и не сможет, если б и захотел. Глядя на бригадира, он думал, что в душе тот и сам все понимает, но будет выражать неудовольствие и гнев, так как все ждут от него именно этого: он чувствует, что имеет полное право сердиться, спешит воспользоваться этим правом и загодя показать себя всем во гневе для пущего самоутверждения. Поэтому Троеверов только сказал успокаивающе: «Ну-ну, пусть травит, на входе не страшно»,— и пошел дальше вдоль машины, проверяя все узлы, за которые был неспокоен.
Около восьми часов пришел старший механик Серпухин и с ним остальные механики и машинисты. За подготовкой к пуску можно было не следить, каждый сам знал, что и как треснет, расплавится, лопнет в машине, если он не сделает или сделает плохо то, что нужно. Для Троеверова главной тревогой были вибрации, которые обнаружились при первом пуске несколько дней назад и причин которых так и не удалось доискаться.
— А ведь, Саша, опять ее будет трясти,— словно угадав его мысли, сказал вдруг Серпухин, роясь черными руками в замасленной ветоши.
— Ну, конечно, будет,— поспешно закивал Троеверов.— Что ж с того раза? Ничего и не изменилось. И балансировано было так же, и центровку я сам проверял — все то же самое.
— Я так думаю, что резонанс где-то. Как? Может по науке тут быть резонанс?
— Может-то может, а где?
— То-то и оно, что где?
— Попробуем еще раз потихонечку, а там видно будет. Кто сегодня на турбине?
— Вон, Коваленко.
Коваленко, делая вид, что не слышит, вставлял в гильзы турбинные термометры.
Часам к десяти все вроде было готово, и начали потихонечку пробовать. Троеверов стоял у пульта, но на приборы не смотрел: всей так было слышно. Сначала застучали масляные насосы, потом тонкий свист, громче, громче — пар пошел к турбине, и немного погодя слабый гул откуда-то с улицы — значит, завертелось, и компрессор начал засасывать воздух.
«Пронесло»,— подумал Троеверов. И тут же услышал звонкое суматошное тиканье и сразу за ним стук — будто кто-то снизу стал бить его через железный настил по ногам. Он оттолкнул машиниста и сам резко убавил пар. Стук исчез, все звуки словно бы прошли назад в обратной последовательности.
— Вот ты ж акула, до чего упорная: трясет, и хоть бы что,— прокричал Серпухин, и было видно: он тоже надеялся, что каким-то чудом трясти не будет.
Троеверов спустился в конторку и вызвал к себе конструктора, руководителя проекта. Вдвоем они долго спорили над чертежами, перекрикивая шум цеха за стеной и рисуя карандашами на синьках уже совершенно фантастические, антинаучные предположения. Потом еще пришел Серпухин, и каждый пытался перетащить его на свою сторону, но он только загадочно, нарочито сокрушался, что, мол, оно, конечно, может, и так, и по науке виднее, но, с другой стороны, это, может, обман чувств и ничего такого на самом деле нет.
— Да как же нет! Как же нет? — выходил из себя Троеверов.— Может, и стука нет? Может, и вибрация нам только кажется?
— Стук есть. Уж это точно — что есть, то есть. Стук страшный.
— А резонанс? Ты же сам говорил, что резонанс. — Говорил. И сейчас скажу: очень возможно, что и резонанс. Но так же возможно, что и нет. Потому что резонанс — дело темнее. Может, его и в природе вовсе нет — я его не щупал. А ты щупал? Нет? Ну и все тогда.
В это время зазвонил телефон, и голос директора в трубке сказал:
— Троеверова мне. Это ты? Ну, что там у тебя? Опять трясет? А ты куда смотришь? Посоветуйся с людьми, конструктора вызови.
— Да он уже здесь,— сказал Троеверов.
— И что?
— Вот думаем.
— Они думают! Этакий завод мыслителей. Все сидят и думают. Один директор не думает — звонит и отвлекает. Да ты соображаешь, что машина в серию запущена?! Что ее сдавать надо! Ну, что молчишь? Скажи, чего тебе надо — людей? Приборы? Транспорт? Хоть попроси чего-нибудь. Не молчи.
— Да зачем они мне! Думать надо, вот и все.
— Ну, вот что, мыслитель, ты думай не думай, а чтобы машина сегодня же вертелась, понял? Не то, смотри, план зависнет — все на тебе.
И опять, кладя трубку, Троеверов подумал, что надо было воспользоваться случаем, вспомнить все свои нужды и попросить нового инженера или осциллограф для прибористов — неважно что, главное, чтобы директор там, в кабинете, не видел себя таким беспомощным и бессильным, мог бы что-то сделать и не маяться сейчас, что вот, мол, там не идет машина, а я тут сижу сложа руки,— Троеверов очень хорошо понимал это чувство. И опять он ничего не просил, и не было ему в том понимании никакого облегчения.
— Итак, я предлагаю следующее,— сказал он, поворачиваясь к конструктору и тщательно следя за тем, чтобы не сбиться снова на спор и запальчивость.— Через пять минут обеденный перерыв, следовательно, безопасно: в цехе никого не будет. Мы с Серпухиным поднимемся на стенд и попробуем быстро миновать… (он хотел сказать «проскочить», но слово это слишком не соответствовало языку строгой научности и логики, которым он сейчас говорил)… миновать опасную зону вблизи двух тысяч оборотов. За дебаланс и центровку я отвечаю. Все.
— А если это задевания лопаток за корпус? — тихо сказал конструктор.
— Если это задевания, то мы рискуем аварией. Но задеваний не должно быть. После первого пуска мы осмотрели лопатки и проточную часть — не было никаких следов. Вы согласны со мной?
— С чем согласен? — переспросил конструктор.
— С тем, что стоит рискнуть.
Конструктор помолчал, будто думал, затем энергично замотал головой и два раза кивнул — это можно было понять и как согласие и как непреложное возражение. Троеверов махнул рукой и вышел.
На стенде оставался теперь один Коваленко. Среди опустевшего на обед цеха все шумы и свисты в машине стали слышнее, и он перебрал их по слуху, будто подключая свои нервы вместо приборов и надеясь почувствовать ими заранее тот момент, когда опасность приблизится вплотную. Колесо подачи пара с трудом проворачивалось в тугом сальнике, и вряд ли его удастся быстро прокрутить обратно, если что-нибудь случится, но он не хотел сейчас об этом думать. Он чувствовал под руками сопротивление и медленно преодолевал его, следя, как страгивается и начинает ползти стрелка тахометра, и ему казалось, что именно ее, эту крохотную стрелку, он поворачивает с таким трудом, подводит все ближе к черной черте — две тысячи оборотов в минуту. И вот из глубины шума и свиста донеслось уже знакомое суматошное тиканье — он на секунду задержался, думая, что вот еще не поздно, и тут же обеими руками крутанул несколько раз колесо, чувствуя, что много, что назад уже не успеть, и тотчас ненавистно застучало по ногам, затрясся пульт с приборами, и вдруг ударило самое страшное, будто взвизгнуло, захлебнувшись, и сразу исчезло, и вместо него ровный уверенный гул вырастал с улицы и казался уже лучшей тишиной, в которую даже невозможно было поверить.
«Проскочил. Неужели проскочил? — думал Троеверов.— Нет, не может быть мне такой удачи. Надо все проверить. Масло, насосы, давление. Нельзя отвлекаться…»
— Проскочил, проскочил! — бормотал он уже вслух, не слыша себя и не пытаясь скрыть счастливой улыбки, растягивавшей ему губы.

Журнал «Юность» № 2 февраль 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области