Все, что Троеверов делал и говорил дальше в тот свадебный вечер, казалось ему проникнутым небывалой хитростью. Место, выбранное за столом, напоминало засаду из домашних пальм и приглашенных женщин по краям, а Леру он мог видеть сбоку в просвет между двумя бутылками — он не давал их убирать далеко и каждый раз ставил на место. Когда бутылки опустели и их все же унесли, он поставил вместо них вазу с пирожками. Получалось ничуть не хуже, Лера была видна теперь вся до колен, спрятанных под скатертью, она откидывалась  время от времени со стулом и так покачивалась на двух его непрочных ножках, болтая и жуя. На Троеверова она не смотрела, и от этого их сговор и сообщничество делались еще острее и слаще, чем если бы она вдруг принялась окликать его и подмигивать через весь стол.
Потом ему в голову пришла новая хитрость — хитрость измены. Он нагнулся налево к своей соседке, к той, которая все же чем-то больше нравилась ему, чем другая (более приятным ароматом духов, что ли), и понес ей на ухо откровенную бессмыслицу и лесть, чуть обнимая сзади и трогая ножом еду на ее тарелке.
Хозяйки вносили новые блюда, уносили пустые. Одна надолго остановилась у стола поболтать, заслонила его от Леры, но он даже не заметил, что все его хитрости пропадают даром.
Сам жених тоже не сидел на месте, бродил среди гостей, поставив на протянутую ладонь две рюмки, и грустил. К нему тянулись восторженно и с ожиданием, что-то хотели высказать, а он всякий раз отшатывался молча и берег свои рюмки. Так и не узнали, что он тут проделал — шутку или какой-то символический намек, было только ясно, что парень он себе на уме и жить с ним, во всяком случае, не соскучишься.
С краю уже выносили опустошенные столы. Двое школьников подхватывали их за ножки, вытягивали из-под общей скатерти и волокли в квартиру напротив, очищая место для танцев. Кто-то сунул Троеверову в руки зеленый провод, он передал его дальше, там включили, заиграла музыка — что-то угрожающее исполняли сразу на нескольких барабанах.
— Допивайте, допивайте же скорее,— засмеялась женщина слеза от него, но он не успел. Тарелки и рюмки уже куда-то исчезли. Осатаневшие школьники мигом убрали от него стол, будто отдернули занавес, он остался на виду, в двух шагах от Леры и задохнулся на мгновение под ее взглядом. Они что-то спросили друг друга глазами, такое, чего нельзя было не понять, и если только ты хочешь, то хоть сейчас же и уйдем, оба вскочили, шагнули друг к другу и быстро разошлись, так и не коснувшись, ошеломленные отложенным наслаждением.
«Без слов, ах, как прекрасно без слов»,— подумал Троеверов, пошатываясь и уходя прочь на лестницу, где в толпе курящих мужчин можно было, наконец, оставить все эти ухищрения, хоть ненадолго.
Когда они докурили и вошли назад в распахнутую квартиру, началась та завлекательная танцевальная половина праздничного вечера, которая обычно одна и вспоминается на следующий день, если приходится отвечать на вопросы: «Ну, как там было?» и «Хорошо ли вес повеселились?». «Да, веселились прекрасно. Танцевали до трех часов». «А потом?» «Потом не помню. Кажется, чего-то спели и опять танцевали — уже до самого утра».
В короткое время все были захвачены танцами — родители и гости, жених и Соня, школьники, Лера, Троеверов и та женщина, с которой он кокетничал за столом,— вся квартира и даже лестничная площадка переполнились танцующими. На оглушительной громкости кружились магнитофонные диски. Пары путались и обменивались на ходу партнерами. Жених, как бы раскаявшись во всем, увел Соню из танцевальной свалки и встал перед ней в углу, раскинув руки. Потом под бой барабана кто-то упал посередине комнаты, все смеялись, кто видел и кто нет, и вместе со смехом пришло первое изнеможение, и сам собой наступил недолгий перерыв.
Троеверов незаметно оглянулся.
Хитрости его пропадали задаром в такой суете и угаре, но он все сочинял их. Он увидел, как небольшая компания на диванчике в углу разглядывала строительный план дома и Лере была с ними. Еще над их головами нависала небольшая картина с бегущими пограничниками и лаем собак. Брат жениха, тыча карандашом в план, объяснял всем, где их квартира и даже где стоит диванчик.
— Если б лестницы вынести по краям, то поместился бы наружный лифт,— говорил он.— А в такой тесноте попробуй что-нибудь поднять или вынести, ну, например, гроб ни за что не развернется, его придется ставить на попа, и все из него вывалится — это, конечно, в том редком случае, когда кто-нибудь умрет.
— Перестаньте. Вот так шутки на свадьбе,— говорили ему.
— Зато снаружи будет парк. Сейчас здесь слева и справа только неприкрытые аллейки, но к весне твердо обещан парк, а вот здесь так чуть ли не лес с грибами.
Троеверов, приблизившись, следил, как карандаш ловко рассаживает по плану кустарник и елочки на тонких ножках. Лера обернулась к нему, собираясь, кажется, улыбнуться, и он почувствовал, как под ее взглядом невидимое увеличительное стекло в душе сдвинулось, свело этот взгляд в горячий светящийся кружок.
В груди стало больно.
Он отвернулся, но не ушел.
С новой силой грянул магнитофон. Танцоры убежали по своим местам, и на какую-то минуту они были забыты вдвоем — он и она с планом дома, расстеленным на коленях.
Она опять хотела заговорить и взять его за руку, но он чувствовал, что говорить сейчас нельзя, что пятно света в душе может рассеяться от одного неосторожного слова. Он сел рядом с ней и, повернув к себе план, принялся молча
набрасывать на нем какие-то значки, цифры, зачеркивал и снова рисовал и при этом все время взглядывал на нее: мол, да? да? вы меня понимаете? и вы придете? Она слабо кивала, ошеломленная его напором, и вздрагивала, если карандаш, прорвав бумагу, колол ее в колено.
Он же, окончательно захмелев, рисовал фигурки гостей, как они танцуют внутри квартиры и ни о чем не догадываются, затем одинокую фигурку — крестик на улице, это был он, он ждал ее слева от дома, и рядом с ним на изгибе аллейки возникали шахматные клеточки с цифрой пятнадцать наверху — то самое такси, в котором он увезет ее прочь, еще неизвестно куда, но ровно через пятнадцать метнут.
«Вы поняли меня, согласны? Вы придете, да? Ведь это же необидно для вас, неоскорбительно? Нет? Скажите же, что нет!..» — восклицал он одними глазами, но с такой настойчивостью, что она только послушно мотала головой на все его немые «нет?», кивала на «да?», отвечала улыбкой на улыбку, хотя вряд ли что-нибудь понимала.
Ему же показалось, что этого достаточно,— он вскочил и выбежал из комнаты.
По узкой экономичной лестнице он слетел вниз, на улице, запахиваясь плащом, поймал невдалеке машину и уже через пять минут ждал на условленном и нарисованном месте.
Его трясло, но он не замечал. Ему даже жалко было этих последних десяти минут ожидания и хотелось пережить их сполна, прощаясь с каждой в отдельности. Он и пропускал их по одной, смакуя, под стук часов на пульте машины.
Таксист, которому он уже дал много денег вперед, спокойно читал теперь, положив книгу на руль.
Снова закапало, зашуршало снаружи, качнулась фонари, и забытая волейбольная сетка надулась в темноте, посвистывая под ветром. Никто не приходил. Троеверов покуривал, опустив стекло, и вслушивался в неясные звуки из дома. Не было у него ни беспокойства, ни мысли о возможной неудаче. Он был слишком открыт для этого своими руками подстроенного счастья, чтобы оно могло не случиться. Он ждал почти без тревоги.
Первый раз тоскливая мысль мелькнула у него, когда прошло сорок минут. Трезвея, он попытался придумать какие-нибудь объяснения, что могло так задержать ее: не отпускают? неудобно так сразу? что-нибудь случилось? Все объяснения годились, но среди них пристроилось одно ужасное и недопустимое — что она неправильно поняла его бессловесные тирады или поняла, но в последний момент не захотела. Он вздрогнул, представив себе возможные здесь позор и унижение. Нет, вернее всего, что ей не вырваться никак из этой танцевальной суеты. Он представил себе ее в толпе, под картиной с пограничниками, умоляющую, упрашивающую отпустить, грозящую рассердиться, наконец, и настойчивых мужчин кругом, теснящихся, сбивающих ловкими шутками ее гнев.
Все было очень похоже, но тут же вспоминались уловки и хитрости, на которые он сам пускался в этот вечер, и в такое кривлянье и убожество превращались они без ее ответа и понимания, что он почувствовал, как мгновенные слезы стыда подступают к глазам при одной лишь этой непроверенной догадке.
Вдруг звякнула открывшаяся дверь.
Голоса расходящихся гостей донеслись до него из-за угла дома. Они что-то кричали веселое наверх в окна квартиры, потом, утихая, пошли прочь, и Троеверов пожалел, что спрятал машину так далеко, откуда ничего не увидишь. Он вслушивался, надеясь еще, что кто-то отстанет и застучит каблуками в его сторону. Но все уже стихло. Таксист захлопнул книгу и с презрением покачал головой. Может быть, это
относилось к прочитанному в книге. Троеверов дал ему еще денег, и он, пожав плечами, приткнулся к окошку поспать, бормоча что-то насчет бешеных причуд и обидного чужого богатства.
Так они просидели еще полчаса. Новая волна гостей спустилась, так же прокричала наверх и ушла в сторону трамвая. Опять стало тихо, и в далеких домах вокруг разом погасли несколько окон.
Троеверов открыл дверцу и вылез из машины.
Долго надевал плащ.
Потом подошел поближе и выглянул из-за угла.
В ряд стояли одинаковые навесы над парадными, и под каждым висела лампочка в остром плафоне, Никто не ждал его, но и не подкарауливал, чтобы посмеяться. Ему все разно стало тоскливо, и он подумал, что можно было незаметно уехать домой — никто и не узнает. Тогда в памяти добавится еще один маленький позор, каких накопилось десятка полтора, если считать со времен детства, Он как-то все же умел с ними справляться. «Ну, хорошо, хорошо, это больше не повторится!» — кричал он им, если они вдруг вспоминались непрошенно. И он не представлял, что будет, если не изнутри, а снаружи ему усмехнутся в глаза: мол, и долго вы ее прождали? Не холодно было? Ах, женщины, это, знаете, такой дикий, не понимающий своего счастья народ…
«Так вот нет же, не выйдет у вас!» — подумал он с ненавистью и вытолкнул себя на свет.
Он прошел мимо тихого дома, мимо синих досок с номерами квартир.
Мимо мокрой земли в цветочных ящиках.
Свернул в подъезд. Поднялся и позвонил.
Он и не надеялся уже и не ждал ничего, только хотел, чтобы ему твердо сказали, а там будь что
будет. Дверь открыл жених. Он был в рубашке и галстуке, но уже в домашних туфлях на босу ногу.
— Подождите,— сказал он, поднимая цепочку и выходя к нему на площадку.— Зачем вы пришли? Вернее, где вы ходили так долго?
Он взял его за плечи и спустился вместе с ним не один пролет.
— Видите ли, мне было совсем не до смеха, когда я смотрел на вас сегодня. И напрасно вы убежали.
— Я убежал, а потом?
— Она вскоре ушла с моим братом. Это совсем неопасно, хотя и неприятно по-своему, не спорю. Вы огорчены?
— А что ваш брат…— начал было Троеверов с кривой улыбкой, но не смог придумать
ничего достаточно убийственного и небрежного и замолчал.
— Эй, послушайте,— с тревогой сказал жених,— как бы это вам сказать. Он проводит ее до дому и выпросит телефон — не больше. Так что плюньте и забудьте. Завтра к утру все пройдет.
— Забавно, забавно,— бормотал Троеверов.— Пожалуй, мне пора. Я ухожу, наконец. Привет новобрачной.
— Не хамите. Не такие уж это страдания, чтобы я позволил вам хамить.
— Конечно, нет. С чего вы взяли? Вы чего-то недопоняли! — крикнул Троеверов, спустившись уже ниже этажом.
Он почти весело сбежал по ступеням, дивясь опять и качая головой на неслыханность своего унижения, но на улице замялся на минуту, вспоминая, с какой же стороны осталась машина, где этот спящий и озолоченный им таксист. И тут в момент остановки он вдруг почувствовал, что краснеет до жара в глазах, что не может глотнуть пересохшим горлом, и такая нестерпимая, обжигающая обида заполнила вдруг весь его мозг, что он нагнул голову, обхватил ее ладонями и тихонько замычал.
Он никогда еще не ощущал себя так глубоко и надолго несчастным.

Журнал «Юность» № 2 февраль 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области