Еще три дня прошли в непрерывных заботах труда и командования, а на четвертый день он неожиданно заболел и должен был отречься от грузовика, а заодно и от власти в пользу кого-нибудь другого.
Началось с того, что ночью он проснулся от затаенного неудобства, от маленькой боли, будто отлежал плечо, но не обратил внимания, и, даже не поняв, что его разбудило, выругал неизвестно кого, перевернулся, и снова заснул уже до самого утра. Но и утром боль не прошла, только переместилась из плеча повыше. Ощущение было неприятное, но казалось, в общем-то, знакомым, таким, которое вскоре должно пройти, если не обращать внимания и держаться прямо. Поэтому Троеверов, как всегда, встал вместе со всеми, скатал свое одеяло и набитый сеном матрац, сбегал на озеро умыться (вода была ледяная) и только время от времени растирал ладонью больное место, чтоб поскорее прошло.
Вообще с этой неизвестно откуда засевшей в него болью у него были очень воинственные вначале отношения.
Он словно бы отказывался верить в ее серьезность и неслучайность, сам нападал на нее, вертел нарочно головой, чтобы было больнее, прижимал там внутри воспаленный нерв, пытаясь победить его одним лишь героизмом и выдержкой, и действительно, если самому прижать, а потом отпустить, некоторое время казалось, что все уже проходит и победа близка. Но каждый раз боль незаметно возвращалась и тихими толчками напоминала о себе. Он злился на нее и путался в распоряжениях о предстоящей работе — посылал, например, одну бригаду на поле, которое еще вчера было убрано, а другой настойчиво советовал захватить с собой какие-то «бревна», хотя самому ему при этом казалось, что он ясно произносит «ведра». Наконец, совсем озлившись, он попытался за завтраком перейти в отчаянную атаку, принялся энергично дергать головой во все стороны, вызывая притаившуюся боль на бой, и вдруг получил такой сокрушительный отпор, такая мучительная судорога свела в ответ все мышцы его шеи и плеча, что ему тут же пришлось вскочить и подхватить собственную голову руками, спасая больное место от ее тяжести.
К нему тотчас подбежали с беспокойством и участием, и он пытался отшучиваться и уверять, что ничего страшного, это у него иногда бывает, но сам-то чувствовал, что, ой-е-ей, шуточками тут не отделаешься. От прежней его воинственности не осталось и следа. Он осторожно сидел теперь за столом, старался не двигаться без нужды, и все его отношение к этому загадочному явлению в своей шее стало каким-то трусливо ненавидящим. Он так тихо уже сидел, так старался быть незаметным, но, видимо, раз выпущенная боль могла теперь разгуливать свободно — вдруг ни с того ни с сего новая судорога подбросила его с места и снова заставила со стоном схватиться за голову обеими руками.
Тогда его взяли с двух сторон под локти и без разговоров увели в дом, уложили в единственную кровать. Он и сам чувствовал, что пора, что больше ему не стерпеть.
Боль прокатывалась теперь волна за волной, и он каждый раз дергался головой на подушке, а потом, когда отпускало, замечал растерянные лица вокруг себя и силился им улыбнуться. Улыбка у него не получалась, но лишь волны поутихли, он
сумел сделать бодрое выражение и уговорить всех отправляться спокойно на работу, а уж если кто поедет в райцентр, то пусть посоветуется там с врачами. Ехать сейчас в больницу ему самому нечего было и думать.
Он остался один на попечении дежурных, варивших обед, и провел в кровати долгий день, заполненный болью, тишиной и острым чувством собственной беспомощности.
Оказалось, что полная неподвижность — дело очень трудное, почти невозможное. Самое больное место было окружено толпой каких-то маленьких, неподчиняющихся мышц, без конца дергавшихся и напрягавшихся по собственным делам, независимо от приказов сознания. Эти не замечаемые ранее мышцы откликались на любое движение тела, порывались услужливо подправлять положение головы, перемещать поудобнее ее тяжесть или наклон, и никак им было не приказать, что сейчас этого делать не нужно.
Состояние получалось невыносимое — достаточно было согнуть ногу в колене или поднести руку к глазам, чтобы в ответ в шее вспыхнула боль. Выпить воды — на это приходилось собирать все свое мужество, как на подвиг. К тому же вскоре его начало лихорадить, и кое-как, с минимумом поворотов натянув на себя одной рукой одеяло, он то ли заснул, то ли забылся в каком-то настороженном полубреду.
Ему показалось, что он тотчас же и очнулся, но ходики показывали, что прошло два часа. Видимо, пока он спал, кто-то из дежурных заходил к нему, потому что на табуретке рядом с кроватью появилась тарелка творога, хлеб, градусник и два стакана — один с компотом, а другой с кистью рябины. Ему хотелось есть, но он боялся пошевельнуться. Боль за это время, кажется, поутихла, отошла в сторонку и теперь стояла там наготове, выжидая только сигнала, чтобы снова накинуться на него. Нельзя было давать ей повода. Он лежал неподвижно и потихонечку обдумывал случайные, скользящие мысли, которые, правда, соскальзывали теперь все на одно и то же — на него самого.
Любопытство, которое он всегда вызывал сам у себя, на этот раз было окрашено какой-то грустью, он казался себе очень одиноким и заброшенным. Действительно, где это он лежит, зачем он сюда заброшен и что с ним? Почему это все так случилось?
Вдруг ему сделались видны такие ужасные расстояния между всеми людьми, которых обычно и не замечаешь. Обычно всегда ему казалось, что он с кем-то рядом, рука в руке, плечо к плечу, вместе, а тут вдруг увидел, что один ведь, совсем один, и ужаснулся. И такая сразу налетела тоска, он так рванулся в душе к ним, назад, но как же это сделать, если беспомощен и лежишь, не можешь ни громко позвать, ни пойти ногами — что же тут можно сделать? Нет, самому тут ничего не удастся, только они, они могут тебе помочь; но что же они могут? И кто они? Любые? Да, любые — он перебирал друзей и близких, все казались ему прекрасны сейчас вдалеке,
но вдруг он дошел до Леры и сразу же всех отбросил. Нет, не любые, а только она одна, ей одной под силу. «Ах, если б она вошла сейчас»,— подумал он. Он представил себе, как она входит, идет к нему через комнату своей необъяснимой походкой, и мгновенное чувство ответной нежности и готовящихся слез захватило его — он дернулся привстать, но тотчас наткнулся на поджидавшую боль и упал на подушку.
«Но почему же она, только она одна? — снова думал Троеверов о Лере.— Почему я так твердо знаю, что ей одной сейчас под силу перешагнуть и пробиться ко мне? Что это за свойство такое? Любовь? Но тогда что же есть любовь? Чем это связано с болью и заброшенностью внутри себя? Или тем, что я всегда чувствую боль и от ее лица и голоса, что один вид ее собирает это горячее пятно света в груди. И может, в этом-то и связь и вечный закон, чтобы женщина через любовь и красоту вносила в нас издали боль, и мы в нее, конечно, тоже, и чтоб лишь потом, поняв благодаря этой боли холод разделяющих пространств и ужаснувшись, кинуться сквозь них друг к другу, и если, наконец, коснуться хотя бы руками, то это и будет прославленное счастье великой любви. Но если она не захочет, если оставит тебя одного с этой занесенной в тебя болью и одиночеством…»
Тут он, забыв всякую осторожность, затряс головой и чуть не потерял сознание от налетевшей в ответ последней судороги, самой страшной из всех.
Это был настоящий взрыв, вернее, цепь взрывов, будто там, глубоко под кожей, рвались подожженные спички. Он вцепился в края кровати, изогнулся, окаменел всем телом и дальше уже лежал совершенно неподвижно, и даже способность думать была, кажется, вышиблена из него на все оставшееся время до вечера.

Журнал Юность № 2 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области