Но вот, наконец и последний день и отъезд.
Далеко видна с холмика дорога, все ее петли и спуски, как она течет-виляет под низкие облака на горизонте. Катят по ней самосвалы со щебенкой, грузовик промчался, размахивая хвостом из досок, мотоциклы трещат взад-вперед навстречу своей невеселой статистике, и велосипедисты петляют обочиной; а вот и «Москвич» приписанный мчит куда-то по утру сердитое начальство, к которому он приписан, а автобуса заводского, зеленого с полосочкой автобуса, нет, да и только. Уж заждались его, с утра заждались, и все вещи давно уложили, и побрились, и почистили все, что можно, и с бабками местными сколько раз прощались, и уж не знают, что дальше делать — костры жгут среди бела дня, лишь бы руки занять. И Троеверов-то, глядите, выше всех забрался на холмик, и дорога ему вся видна от поворота из лесу, так нет — на цыпочки тянется, и машет руками на дым костра, и ругается, что жгут без толку полезный валежник. А то отвернется совсем от дороги и что-то шевелит губами, считает.
Вот досчитал, должно быть, до ста. «…Три-четыре-пять, я иду искать, кто за мной стоит, тот в огне горит…»,— обернулся, и снова ничего, пустая дорога. Да что же это делается с человеком, откуда такая мука в глазах, да видать, сам ты в огне горишь, вот оно что!
Потом притаскивает кто-то ведро картошки — печь, печь ее! Соль давайте! Чего уж тут — последний ведь раз.
Отгребают полкостра, очищают горячие угли, насыпают в золу картошку, ворошат длинными палочками каждый свою и потом выкатывают на траву недопеченную, запускают пару раз к небу, чтобы остыла, и едят. Все, как положено, разламывают и сыпят солью, и запах дыма тут же, и желтые листья с берез слетают, как в песне, все ж таки и не то уже, нет настоящего слияния с этой картошкой. Какая-то оторванность, какое-то рассеяние в глазах, полная отвлеченность. Все уже стремятся туда — в город, домой. И разговоры уже не те пошли, с анализом, с расщеплением на части: что за температура сейчас в этом корнеплоде, и мал же,
должно быть, коэффициент теплопроводности, что так долго не стынет, а вот если бы увеличить поверхность, то есть оребрить (а как ее оребришь?), и побольше бы скорость ветра снаружи вплоть до высокого коэффициента «рейнольдса» и полной турбулентности, то пошел бы совсем другой процесс, с настоящим уже расходом калорий через сантиметр квадратный в секунду. И стоит тут же рядом сострадательная бабка и думает про себя: эка их в городах-то мордуют, молодых, вот уж до чего довели, чтоб про одиночную картофелину и такого страху наговорить. Нет, то-то б я старая дура была, кабы поддалась тогда Сашке моему и перебралась к нему на Трампарковую улицу доживать на покое. Неужто и его так замучили уже, неужто и он за всякую плевость начинает умственно страдать и сыпать без задержки словами? Вот завтра же напишу, чтоб ехал скорее домой, не то ничего ему горькому не оставлю, и даже ни копеечки денег…
— Едет! Едет! — кричат вдруг у другого костра.— Вон за кустами!
— Да где?
— Кто видал?
— Куда хоть смотреть?
— Да вон, вон уж близко совсем.
— И правда, смотрите — наш зелененький.
— А за рулем-то, за рулем кто?
— Селезнев, конечно. Кому же еще.
— Ну, все тогда. Тогда порядок.
— Километров под восемьдесят жмет.
— Тут и в кювет кувырнуться недолго.
— У меня так дружок кувырнулся, на мотоцикле
ехал, ларек насквозь пробил.
— Да бросьте вы! Какой кювет? Какой ларек? Селезнев же это, говорят вам. Ведь если б кто другой был, так я бы молчал, а уж раз сам Селезнев, то я вам точно говорю — можете считать, что дома.
И правда, едет.
Наш, зелененький, и Селезнев за рулем, а еще-то кто? Кто-то сидит впереди у окна, но кто — не понять. Стекла сверкают, каждое как экран с кинофильмом, в каждом несется земля, мелькают кусты, тени несутся внутри по сиденьям, но кто-то сидит, это точно, кто-то сидит за надежной спиной Селезнева, а кто — неизвестно. Да ведь известно, давно тебе известно, и вон какая колотушка вместо сердца в груди, и в горле все ссохлось — чего уж тут неизвестно. Автобус гудит, подскакивает на
мостках, сворачивает за соснами к деревне, и все бегут назад через холмик, летит в костер недоеденная картошка. Вот и улица внизу, и автобус стоит у почты. Нет, это же невозможно, этого уже нет сил терпеть — есть же, наверно, какое-то милосердие, какой-то способ спастись для тех, с кем это случилось, для тех, кто в огне горит. Ну, так, ну, спокойно. Вот открывается дверца, и выходит. Она выходит. Да, это она. Та женщина. Он же сам ее звал, вот она и приехала. Привезла деньги. Служба, работа — полная сумка денег для всех. Вот она оглядывается. Вот смотрит на него.
Нужно только понять, где в нем это засело, эта боль ее красоты, и тогда все пройдет. Вот он уже чувствует — это в горле. Ему хочется закричать. Нужно произнести какой-нибудь звук, и все пройдет. Но в том-то и горе, что он не может, он забыл, как это делается. Должно быть, это опять природа, ее защитные штучки. Она не хочет, чтоб ее дети кричали в опасных моментах, чтоб выдавали себя, она сдавливает им горло. Он, наконец, отворачивается. Он не смотрит туда.
Теперь можно хоть перевести дух.
Вдруг он слышит, что остальные-то все давно кричат, орут в полный голос. Отталкивают друг друга, тащат ее, Леру, к столику для домино, пугают попутно страшным хохотом, грабителей изображают.
Ну и смех, ну и рожи — просто взбесились все. А она что? Неужели и впрямь испугалась? Что это с ней происходит, вообще ни на что не похожее, раньше небывалое. Никогда вроде бы она так не ходила, глядя под ноги, и головой так не качала, и не садилась на краешек — что это с ней? Господи, да ведь она нравиться забывает! Свой главнейший инстинкт — нравиться и соответствовать! Как это могло случиться? Ее спрашивают, а она молчит, над ней смеются, а она кивает, столько народу кругом, а ей незаметно. Деньги достает, раскладывает по столику, смахнув домино, надрывает пачки и тут же мелочь в бумажных столбиках, а еще листы, ведомости, списки — все деловито, сосредоточенно.
Только зачем же столько раз перекладывать с места на место и столбики друг на друга ставить? Ведь смеются уже кругом. «Не томи!» — кричат, а она будто и не слышит.
Наконец начинает выдавать.
Строго по списку, из рук в руки, деньги — товар, деньги — продукт.
Ах, как точно там все в этих списках обозначено, с рублями и копейками — ошибись на одну и сам же доплатишь.
Так о чем же она думает, эта девушка, куда глядят ее распрекрасные глаза, что за кассира прислали под праздник? Альке-лаборанту выдает, как конструктору с полным окладом, а Илье-то Петровичу, лауреату и умнице,— курам на смех, меньше, чем Альке. И стоит онемевший Илья Петрович и говорить ничего не хочет от обиды, ждет, чтоб другие сказали. А чего тут говорить, когда все ясно, когда в ведомости даже написано, чтоб ему в три раза больше платить, а она не видит.
— Нет, девушка, так не пойдет, вас автобус, должно быть, растряс, раскачал считалочку, вам бы отдохнуть сейчас самое время, погулять без забот, а у нас своя Валя есть, вот она, Валя, всегда у нас деньги выдает, и копейка в копейку, просто удивительно, вы пустите ее и не бойтесь, а сами идите, гуляйте, букетов себе наломайте, а Валя покамест раздаст.
И она «послушно встает, улыбается всем виноватая и уходит прочь по улице, даже не оглянется на незнакомую Валю, которой такую наличность оставила без расписки.
Идет, смотрит под ноги, руки в карманах пальто, и все думает что-то свое. Да о чем же ей теперь думать? Нет, не ответственного кассира прислали в этот раз.
И Троеверов тоже глядит ей вслед и вроде бы все ему ясно — и деревня, и гусь посреди улицы, и желтые березы, и низкие облака, щелка над землею, в которую она уходит, и одного ему не понять: как это она идет, что никуда не уходит, все не удаляется и не уменьшается, перспективу не выполняет, законы нарушает? Да ведь это он сам, сам давно идет за ней, сохраняет дистанцию. А может, и не сам, может, опять это одна лишь природа тащит его силком и манит без памяти, а он над собой уж не властен. Вот они идут посреди улицы, идут один за другим, сворачивают за угол, и там она, наконец, останавливается, ждет. Голову нагнула и не оглядывается, и он подходит и протягивает ей руку, ватную совсем, словно не свою руку. А она ее вдруг подхватывает и прижимается к ней распаленной щекой, лбом, трется носом, целует и бормочет при этом, что «вы-то молчите, молчите-молчите, а я-то вас правда, я-то вас очень люблю, а вы уж молчите».
И тут же тянет к себе что есть силы — куда это?..
Где это?.. Дом опустевший, крыльцо, ступени, пустая комната, зеркальце кто-то забыл на стене. Но вот и она, наконец, эта женщина, под руками его, под глазами, и точно свистит что-то в ушах, точно летят назад разделяющие пространства, и они несутся друг к другу из ужасного далека, а совсем не в пустом доме стоят прижавшись — ближе-ближе! И так же, как тогда в такси от переплетенных рук, от глаз зацелованных, от губ затекает в них то же блаженство, уже непомерное, небывалое, почти боль, и пятно света в душе густеет, сужается, становится ярче и наконец сливается в одну ослепительную дымящуюся точку.
А потом они возвращаются, идут назад с горящими лицами, и она все рвется убежать, идти от
дельно, а он ее не пускает; тянет с радостным гневом назад, к себе, и, пожалуй, это уже он сам, сам не отпускает ее теперь, а никакая не природа. Автобус стоит посреди пустой улицы, все уже на местах, и дверца открыта — ждут только их. И они подходят молча, и там тоже молчат, все глаза на них с завистью и удивлением, с насмешкой и любопытством, с тайным всепониманием и ничегонепрощением. Они поднимаются по ступенькам, согнувшись, идут по проходу; опять по обе стороны глаза, но и еще что-то, какие-то знаки участия — два места оставлены им специально сзади и рядом, и вещи уложены заботливо, и тут же остаток денег, и кто-то протягивает бутерброды в газете, их долю, а кто-то вздыхает, не сдержавшись.
Вот уже дверца шипит, закрылась, вот уже Селезнев отпустил тормоза, и автобус скатывает под горку без мотора, вот и мотор зашумел, завелся, и несутся навстречу тоненькие просторы, а все не слышно внутри ни разговоров, ни песни, без дела лежит на коленях гитара. Каждый смотрит невидящим взглядом в окно, думает напряженно что-то свое, вспоминает.
Притихшие люди едут домой из колхоза.

Журнал Юность № 2 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области