Шумело в тот день невыносимо, такого еще не бывало. Представлялась какая-то многослойная атмосфера шума, расходящаяся от работающего компрессора с постепенным рассеиванием и ослаблением до ровного гула над городом. Когда Троеверов, злой и невыспавшийся, проходил к центру этой атмосферы на стенд, был один момент (он почувствовал и запомнил его) — слитный рев как бы разделился со щелчком на два потока, на гудение и мелкий, захлебный перестук,— и сразу стало больно в тысяче точек на коже.
На стенде все работали в шлемофонах, и он тоже сперва надел, но тут же и снял — надо было поговорить. Губенко, сменивший его с утра у машины (Троеверов запускал ее еще с ночи), устанавливал новые режимы нагрузки, начерно делал расчет, и они долго проверяли его, следили, как ложатся на графике красные крестики вокруг синей расчетной кривой — то выше, то ниже, но, в общем, довольно удачно. Лаборантки в одинаковых халатах и шлемах разом вставали по удару гонга, записывали показания приборов, и Троеверов косился в их сторону, пытаясь со спины понять, кто из них Лера. Леры среди них не было.
Тогда ему вдруг все стало окончательно скучно и безразлично. Он вроде бы и знал, что ее не будет, ему говорили, что она взяла отгульные дни и, может, вовсе не придет до самого увольнения, но он все не верил, все ждал. Ему это казалось обидным и несправедливым, такое прятание от него. Он даже считал, что вся тоска и отвращение к привычной жизни, мучившие его последнюю неделю, все из-за нее, из-за того, что она так спряталась и даже не позвонила ни разу. Как же она смеет не выслушать его, не понять своим куриным умишком, что он все сделал правильно, что только так и можно было по разумному, что дай ему еще раз, и он бы снова подписал, все повторил бы в точности? Или, может, толстуха Козырева наговорила ей плохого на него?
Возвела напраслину, а она и поверила,— она ведь всем верит. Но и тогда должна была бы позвонить, просто обязана. Хоть «до свидания» сказать.
Голова у него раскалывалась, к шуму прибавилось еще изрядное недосыпание, пришлось все же надеть шлемофон.
Губенко подсчитывал последний крестик, старательно щуря глаз, всматривался в стеклышко логарифмической линейки.
— Ну, хватит, кончайте! — беззвучно закричал он лаборанткам и сгреб за плечи всех троих, подталкивая на выход. Они пошли, уворачиваясь от него и прижимая исписанные листки, гримасничая, как школьницы: «Фу, слава богу, звонок!» — и он за ними последний, дав машинисту знак остановки — скрещенными руками над головой.
Троеверов тоже спустился, но в конторку не зашел, побрел зачем-то в заводоуправление. По дороге он уговаривал себя, что надо доложить начальству результаты, хотя никаких результатов ещё не было, их еще предстояло долго обсчитывать, вычерчивать графики и таблицы.
В коридоре заводоуправления меняли паркет, двое рабочих ползали на четвереньках, постукивая молотками.
Он остановился, поджидая, чтоб его пропустили.
Справа была дверь с табличкой: «Отдел кадров».
Тогда он вдруг передумал и вошел в эту дверь.
— Да,— еле слышно сказала женщина за барьером, глядя на него поверх очков.
— Мне, это… По моей группе, сведения. Личные дела. Посмотреть…
— Это не положено,— сказала женщина так же тихо.
— Да я здесь же… Не выходя. Воронову, Губенко и… и Костовскую.
За барьером, кроме очкастой, сидели еще несколько женщин, ему показалось, что все они бросили работу и уставились на него.
— Ну, хорошо. Только недолго.
Он полистал для виду другие папки, потом открыл Костовскую. На фотографии Лера была моложе года на три, должно быть, снималась еще в техникуме, но, видимо, и тогда она уже была в чем-то главном такою, какой он знал ее теперь. Ему почудилось, что даже это неподвижное навеки фотографическое лицо тут же готово меняться на всякий оттенок его взгляда, тоже стремится нравиться и соответствовать. Он пробежал глазами по пунктам анкеты, нашел, что искал, и несколько раз повторил про себя: «Улица Мира, дом девять, сорок шесть». Если отбросить «улицу» и «дом», получалось чуть ли не стихами: «Мира — девять — сорок шесть, Мира — девять — сорок шесть».
— Спасибо, я уже,— сказал он, отодвигая папки.
Женщина ничего не ответила и с недовольным видом распихала их на прежние места.
…На улице за проходной косо летел снег, и небольшая стайка женщин переминалась с ноги на ногу спиной к ветру, видимо, поджидая своих после зарплаты. Троеверов вспомнил, что забыл получить деньги, но возвращаться не захотел. Он перешел на другую сторону и сел в трамвай. Время было самое «пиковое», но этот трамвай ходил каким-то старым, заброшенным маршрутом и мало кому был нужен. За окном тянулись все больше безлюдные, застроенные складами проезды, паровозное депо, заборы, потом пошли строящиеся кварталы, мелькнул прожектор на башенном кране, повисший в воздухе кусок комнаты и снова склады, заборы, пустыри. Из под сиденья теплым воздухом дуло на ноги, налипший на ботинки снег скоро растаял, утек под деревянные планки.
Динамик щелкнул над головой и протрещал какую-то невнятицу.
«Улица Мира следующая»,— сообразил он.
Должно быть, это было как раз то место, где трамвай снова въезжал в оживленный город,— толпа
на остановке хлынула сразу ко всем дверям, Троеверов еле сумел пробиться. На тротуаре он огляделся, увидал над воротами цифру девятнадцать, прошел немного вперед, но следующий номер был двадцать один, кинотеатр,— пришлось повернуть назад.
В груди у него ныло так, будто он летел в такси с бесконечного горбатого мостика, и голова тоже болела по-прежнему, не ослабевая. Номер девятый был четырехэтажный, с ярким неравенством этажей: на первом лепные украшения и медальоны, второй поскромнее, но зато с балкончиками, третий только с медальонами и четвертый без ничего, с низкими и частыми окнами. Троеверов потоптался у парадного, заглянул в подворотню, потом перешел зачем-то на другую сторону и долго стоял, оглядывая весь дом целиком. Тени, двигавшиеся за освещенными окнами, все были похожи одна на другую, но несколько раз ему почудилось, что вот он узнал.
Стало совсем темно.
Прохожие на другой стороне шли, согнувшись под ветром, рискуя столкнуться лбами — встречный с встречным. В парадные этого дома никто не входил и не выходил, шли все больше из соседнего, из стеклянных дверей, облепленных справа и слева пестрыми, как почтовые марки, вывесками. Троеверов постучал закоченевшими ногами, вытащил шарф повыше к подбородку.
Вдруг проехал автобус со знакомым номером, шедший в сторону его дома, и он сорвался, побежал за ним, догнал на остановке, уже схватился за поручни, но тут же и отпустил. Автобус подождал немного и уехал. В кино кончился сеанс, и сзади на остановку повалила толпа. Здоровенный детина с освещенной афиши прыгал на ходу из поезда, выставив вперед подошвы, слезно норовил попасть вам в лицо. Троеверов, точно во сне, вошел в кассы, купил билет. В теплом зале он быстро отогрелся, зато, отогревшись, почувствовал, что страшно голоден. Кажется, за весь день сегодня был один пирожок и стакан кефира — кто-то угощал.
Фильм показывали не новый, заграничный, он вспомнил, что уже видел его месяц назад, да-да, вот та самая актриса — она должна сейчас подбежать к телефону. И верно, бежит. А другая будет отнимать у нее трубку. Там еще было большое зеркало. Ага, вот и зеркало. Они борются за трубку, а в зеркало видно, как открывается дверь и входит все повидавший и все понявший старик, из тех, которые все на свете превзошли, но ничего не смогли изменить. Потом два дня ловишь себя на том, что ходишь точно так же, как этот старик, так же грустно смотришь на окружающих, так же грустно шутишь и, конечно, так же ничего не можешь изменить. Еще Троеверов вспомнил, что ему нравилась музыка, одна мелодия, начинавшаяся там, где машина выезжает из города в лес и героям больше не о чем говорить, он дождался этой мелодии и, дослушав до конца, пошел. Теперь ему было гораздо легче подходить к девятому дому, к четырем его разномастным этажам. В груди ныло по-прежнему, и мостик горбатился еще пуще, подбрасывая его в щемящую невесомость, но он принимал все это умным стариковским взглядом, не ускорял и не замедлял шаг. Кивание его головы, должно быть, выражало при этом: «Да, знаю, все это уже было тысячу раз и снова будет, так заведено, и нечего тут… нечего… надо идти». Он даже незаметно для себя сутулился и шаркал ногами, как шестидесятилетний.
Все же очень трудно было позвонить, пришлось выжать из старичка всю иронию и бесстрастность, на какие он был способен.
— Кого? — спросил женский голос за дверью.— Леру? Здесь таких нет.
Тут же под звон цепочек дверь открылась, и мужчина в расстегнутом кителе, оттесняя женщину спиной, сказал:
— Входите, пожалуйста. Она скоро придет.
Пока Троеверов раздевался, они яростно шептались о чем-то за его спиной, но только он обернулся, разом смолкли. Мужчина был вылитая Лера, женщина же похожа гораздо меньше, по-своему еще красивая, но какой-то старческой ведьминой красотой. Чуть вздернутая верхняя губа открывала зубы в презрительном и насмешливом оскале.
— Пожалте к телевизору,— сказал мужчина.— Самовара нет, зато телевизор. Как раз музыкальная викторина, может, угадаете чего? Или переключить на другую программу? Когда там хоккей, не помните?
Троеверов многозначительно покивал и вошел в комнату. Раздеваясь, он заметил на брюках дыру,
прожженную сваркой, и теперь старался не поворачиваться ею к хозяевам. Женщина, однако, вознамерилась осмотреть его со всех сторон, и он, пытаясь укрыться, вынужден был сделать два-три нелепых карусельных поворота. Наконец она отстала. Телевизор здесь смотрели при свете, то есть хочешь — смотри, хочешь — нет. Троеверов мельком огляделся, увидел множество фотографий на стенах: Лера, Лера с мамой и отцом, отдельно мама, отдельно отец, снова все вместе. Но женщина, то есть мама, вдруг сорвала две фотографии и, сложив их лицом к лицу, быстро сунула за книги. Оскал ее на мгновение увеличился и снова вернулся к нормальным
размерам.
«Помешанная, как есть помешанная»,— подумал Троеверов.
Женщина вдруг сорвала со стены еще одну фотографию и, держа ее за спиной, подступила к Троеверову.
— В цирке были? — быстро спросила она.
— Да… Когда-то… вообще…— Троеверов почувствовал, что спасительный старичок понемногу испаряется из него.
— Ну, а так? — Она выставила ему под нос фотографию. Там были сняты ряды зрителей, и в центре — снова Лера между матерью и отцом. Женщина скалилась с торжеством, будто готовила веселую каверзу.
— Это она фокусника одного разоблачила,— не оборачиваясь, пояснил отец.— Иллюзионист такой был: снимет вас из ящика и тут же фотографию вручает. Вот эту самую.
— Да… Я тоже что-то такое видел.
— А Соня и говорит ему на весь зал: это вы нас заранее снимали, в первом отделении. Тогда Валерочка между нами сидела, а теперь, как видите, с краю. Большой скандал был.
Женщина радостно рассмеялась и положила фотографию на край стола. Смех, убиравший оскал, красил ее необычайно. «Ага, все-таки что-то соображает»,— с облегчением подумал Троеверов.
Он вспомнил в ответ свою цирковую историю: как вышли двое акробатов, она хрупкая и тоненькая, а он, как и положено, весь из одних мускулов, но не стал ее подбрасывать и ловить, а, наоборот, сам завился узлом, а она в это время держала его в воздухе своей спичечной рукой. Он начал было рассказывать, но услышал щелчок в дверях и осекся.
— А вот и Валерочка,— сказал отец.
Она вошла рассеянно, снимая на ходу пальто, кивнула ему, не узнав, нагнулась за домашними туфлями, да так и застыла, согнувшись: видимо, дошло. Он встал, пошел было к ней, но тоже остановился на полдороге.
Она медленно выпрямлялась, глядя на него с уже знакомым ему выражением неодолимого ужаса.
— Что ж ты? — сказал отец.— К тебе гости…
Она ничего не ответила, застегнула зачем-то пальто и поежилась. Потом вдруг подбежала к нему,
ухватила за рукав и потащила, потянула за собой прочь, в переднюю, через коридорчик, втолкнула в какую-то другую комнату поменьше, влетела следом сама, прижалась к дверям спиной, глянула на него — он увидел на мгновение сухие расширенные глаза,— и тут же она закрыла лицо ладонями и забилась, затряслась в бесслезном плаче. Он смотрел на нее с середины комнаты, куда она его втолкнула, и чувствовал, как нытье в груди быстро разрастается, плавится, растекается горячим светящимся кругом, сдавливает ему горло. Ни мудрого взгляда, ни бесстрастного понимания — ничего уже не осталось в нем от экранного старичка.
Он подошел к ней, притянул к себе, она уперлась, но он пересилил и начал целовать куда попало,
вздрагивающую, бормочущую что-то бессвязное.
— Не надо, зачем вы пришли, ах, зачем, что теперь будет, мама… я же просила вас, предупреждала, нет-нет, уходите, как это все… зачем… так зачем же снова, не надо, не хочу, уходите…
Он, не слушая, расстегнул и стащил с нее пальто и снова прижал к себе, почти отрывая от пола, пока она не пискнула от боли, тогда он опомнился и осторожно отпустил ее.
— Ну, иди… сядь… Давай поговорим,— бормотал он, подводя и усаживая ее на диванчик.— Куда ж ты пропала, а? Разве так можно? Целую неделю. Что?.. Где ты была? Почему не звонила? Я и адреса твоего ведь не знал, вот сегодня только… Прихожу, а тебя нет. Как же это? И телевизор какой-то, викторина…
— Нет, нет, уходите, прошу вас, я что-нибудь навру, скажу, что вы приезжий, в командировку, а так… Мама увидит… Что же вы… У нее припадок начнется, уходите…
— Ну, перестань, куда я пойду, никуда я от тебя не пойду… Домой я не вернусь, я понял, мне нельзя там больше, сколько можно так врать, я за эту неделю уже понял, да все не решался, и ты не звонила, а теперь все, теперь я от тебя не уйду. Куда я уйду, я спать хочу, я часа три спал, не больше. А с мамой ничего не будет, мы уже познакомились, она мне фотографию показывала, ту, из цирка, и папе я уже помог рапсодию угадать и… и дай мне чего-нибудь поесть. Как-то вышло — не ел сегодня ничего.
Она посмотрела на него ошеломленно и недоверчиво, но послушно встала и, пошатываясь, вышла из комнаты. Почти тут же она и вернулась, неся в руках хлеб и шипящую сковородку с сосисками, точно кто-то дал их ей сразу за дверью.
Он ел, и она молча смотрела на него. Потом заметила дыру на брюках и машинально попыталась притянуть друг к другу ее ржавые края, будто хотела скрепить одними пальцами без ниток. Он неловко дернул вилкой, сосиска вывернулась и ткнула его в лоб. Она фыркнула, но опять ничего не сказала.
От еды он на глазах соловел, музыка из телевизора долетала до него, как сквозь вату.
Когда она снова вышла и вернулась с чайником в руках, он спал, уткнувшись лицом в диванную подушку. Она долго стояла над ним в растерянности, шевеля губами, потом поставила чайник на пол и принялась стелить постель, кое-как оттащив его в сторону, чтобы разложить простыню. Изумленная мама заглянула в комнату, но она замахала на нее руками: после, после.
На мгновение он приоткрыл глаза, сел, попытался обнять ее, она на секунду прижалась к нему, но тут же опять увернулась. Потом отошла к дверям и, положив палец на выключатель, смотрела на него, как он вслепую ищет пуговицы, стаскивает пиджак, как мотается по плечам его сонная голова, как топорщится выбившаяся из-под ремня рубашка, и вдруг, видимо, поняв и поверив до конца, со сдавленным то ли вскриком, то ли рыданием выбежала из комнаты. Он еще расслышал громкий шепот за дверью и голос Леры, произнесший: «Да… да… Только не сейчас… Умоляю тебя». Но как она входила потом, как стояла над ним, сложив руки у горла, как шикала на мать, сунувшуюся в комнату с будильником в руке, и как все же взяла, в конце концов, будильник и даже перевела стрелку звонка на час раньше (завтра опять испытания спозаранку), и как потом вышла на цыпочках, глядя себе под ноги и качая головой,— этого он уже ничего не видел и не слышал.

Журнал Юность № 2 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области