В тот вечер Троеверов провожал жену — она уезжала на несколько дней случайного отпуска в гости к его родителям. Когда он вернулся с работы, Таня, не поднимая головы, помахала ему рукой и продолжала выписывать что-то из книги в блокнот, положенный на подлокотник кресла. Он давно не видел ее в обличье «занятая школьница» — открытые коленки, волосы, связанные сзади в два пучка, зажатый в зубах карандаш — и теперь успел подумать, за что все же это обличье нравится ему меньше всех прочих. Энергичная суетливость, свойственная этому облику даже в неподвижной позе совершенно не вязалась с тем торжественным и печальным выражением глаз и лица, которое он так любил когда-то. К тому же кресло стояло как раз перед зеркалом, может быть, и случайно.
— Вот ты и пришел, Александр Николаевич, вот и пришел.— Таня отложила блокнот и потянулась, сцепив пальцы за головой.— А какой же ты мокрый сегодня. И долго как. Почему так долго?
— На улице наводнение,— сказал Троеверов.— Я добирался вплавь — ты разве не видишь?
Она обняла его за шею, он, распрямившись, извлек ее из кресла и, почувствовав, как под мягкой ее тяжестью у него привычно перехватывает дыхание, почему-то разозлился на себя и быстро поставил ее на пол. Отношения их, такие дружеские даже теперь, после шести лет совместной жизни, всегда омрачались для него какой-то тенью — он не мог этого выразить: неравенства, что ли? — ее к нему постоянного присматривания, чуть насмешливого и оценивающего, которое она не трудилась скрывать и от которого он против воли привык укрываться. Это получалось машинально, но все равно чем-то тяготило его. Ему казалось, что она присматривается к нему не с любопытством, даже не с осуждением, а всегда как бы проверяя уже давно выставленную оценку ему, и едва заметная улыбка, улыбка для себя, появлявшаяся на ее губах, выражала вовсе не иронию над ним (это было бы даже лучше), а скорее подтверждение этой оценки: «Ну вот, я все это знала и предвидела заранее». И не столько его раздражала эта ее манера сама по себе, сколько то, что он чувствовал постоянную обязанность опровергать эту понимающую улыбку и что-то такое доказывать. Но что? Часов в десять они поехали на вокзал, но вышло слишком рано.
Вокзал был недавно заново отделан изнутри, и они долго ходили по нему, разглядывали и потом сели в небольшом красивом зале — что-то вроде читальни-фойе. На стене там висела светящаяся авиакарта страны, где тонкими стрелами было показано, насколько все же лучше летать в самолетах, чем ездить в поездах. Под картой сидели девушки из старших классов школы (букетики цветов; наверно, встречают кого-то) и рядом еще военный курсант, тоже очень юный, но, кажется, не огорченный этим нисколько. У него был узкий, заостренный вперед подбородок, и под ним золотые змейки на петлицах. Девушки сначала разговаривали между собой, иногда шептались, Самая крайняя слушала курсанта, а он говорил тихо, словно для себя. Потом и остальные начали умолкать и незаметно тянулись в его сторону.
Он рассказывал о животных. По долетавшим словам можно было понять, что в историях его не было ничего особо завлекательного, поэтому непонятной оставалась его очевидная власть над слушательницами. Он будто завораживал их одну за другой, замечал это краем глаза и чуть увеличивал громкость голоса, чуть дальше выдвигал вперед руки и улыбку. Одна читала книгу, не поддавалась дольше других, но вот и она не выдержала, засмеялась чему-то, закрыла книгу, и
теперь уже все они слушали его, раскрасневшись и чуть задыхаясь, с приоткрытыми губами.
— Ах, ты видишь? — шептала Таня.— Видишь, что он с ними делает? Негодяй!
— Вижу,— говорил Троеверов.— Еще бы тут не видеть.
— С ума можно сойти! Господи, как я мечтала о таком в школе! Ты когда-нибудь был таким? Хоть немножко?
— Никогда. Но завидовал им, конечно, завидовал.
Сам я только клянчил. Унижался перед вами до тошноты. Мне почему-то казалось, что вся задача здесь в том и состоит, чтобы переклянчить остальных.
— Какая гадость. Нет, ты посмотри — и ведь совсем некрасив. Ну ничуть. А что вытворяет — с ума можно сойти. Один этот жест чего стоит: видишь, пальцы вверх, а потом уронить их. Для такого жеста нужны кружевные манжеты и пудреные парики, башмаки с бантами, гавоты и клавесины. Откуда же у него? И не было таких в мое время, я точно знаю, что не было, ведь я так искала. Идем скорее, не могу на него больше смотреть.
— Да еще рано.
— У меня впервые искреннее чувство, и вот старуха! Вот, значит, и все. Такого у меня уже никогда не будет. Словно тронулся поезд, ты выглянула в окно и видишь: это же твоя, твоя станция. А поздно уже. Уже проехали.
— Перестань. Будто ты не замечаешь, что он на девчонок своих и не смотрит — только на тебя.
Я таких знаю. Отвернись я сейчас на секунду, а уж он будет сидеть рядом с тобой и звать к одному приятелю. Он тебе покажет манжеты и клавесины.
— Вот и отвернись — не будь таким жадным. Можешь даже уйти ненадолго за мороженым.
— Ну уж нет,— сказал Троеверов.— Не дождешься.
Они засмеялись и пошли к вагону.
— Вот этот мой,— сказала Таня, глядя в билет.— Теперь я поехала.
— Поезжай. Позвони, когда приедешь.
— Только ты мне правду говоришь, что все в порядке? Это не очень опасные испытания? Сосед каждый вечер пугает на кухне, болтает черт знает что. Страшно слушать.
— Это все ерунда, что он болтает.
— Конечно, ерунда. Вы же, надеюсь, не ходите по тому месту, которое вибрирует. Надо полагать, что в опасный момент вы все же спускаетесь в укрытие, разве не так?
— В укрытие? Да-да, конечно, спускаемся,— сказал Троеверов, стараясь все же не засмеяться. Его немного тревожил разговор о курсанте.— Ты знаешь,— начал он,—
каждый раз, как ты уезжаешь, у меня к тебе такое чувство… Очень странное чувство, похожее…
— Ну зачем ты это? — сказала Таня.— Это ты для меня, чтобы утешить? Из-за того, что я поняла немножко? Но мне, правда, совсем не нужно. Ты ведь все равно не скажешь такого, что я могу насочинять за тебя, пока ты молчишь.
— Вот даже как! Не очень-то это честно — сочинять за живого, который еще сам может что-то чувствовать и выражать. Или ты думаешь, что уже не могу?
— Подожди, я не так сказала…
— Нет, ты сказала неплохо. Не без остроумия.
Только было слишком заметно, что это у тебя давно заготовлено.
— Перестань. Что за разговоры на прощание.
— И потом…
— Я только начала говорить…
— …тебе это не нужно,— перебил ее Троеверов.— Это я прекрасно понял. Мне только интересно: тебе не нужно от меня или уже вообще ни от кого? Подумай как следует и подготовь чуткий ответ.
— Слава богу, наконец-то и сам засмеялся. Я уж испугалась, что ты серьезно.
— Наверное, и я тоже. То есть испугался того же самого.
— Отправление,— тихо сказала проводница.
— Ну, хорошо, прощай,— сказала Таня.— Напиши мне, если что.
Она вошла в вагон, и поезд уехал, открыв какой-то склад за рельсами, почтовую машину и двух женщин в ватниках, кидавших в нее запечатанные мешки.
Мешки были маленькие и почему-то с желтой полосой посредине.

Журнал «Юность» № 2 февраль 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области