В комнате жениха в углу стоял телевизор, но экрана не было видно за спинами гостей, только слышался голос диктора:
— Написана на библейский сюжет. Дочь царя Ирода Саломея по наущению матери выпросила у отца голову Иоанна Крестителя за прекрасно исполненный танец.
Сейчас она держит голову пророка на подносе.
Лицо ее при этом абсолютно спокойно и равнодушно, что вряд ли могло быть в действительной жизни.
Однако художник достиг в этой картине такого живописного мастерства, что оно и до наших дней…
Троеверов попытался протолкнуться между спинами. Его пропустили, но на экране была уже следующая картина: двое мужчин перед столом, заваленным деньгами. Деньги, видимо, были только что высыпаны из мешка, и одна монета еще катилась по скатерти к краю стола. Диктор начал объяснять про эту картину, и откуда столько денег, и что за люди, это тоже было интересно, но Троеверов пересилил себя и вышел назад в вестибюль.
Ему нужно было не пропустить свадьбу.
Он был приглашен, но не знал никого, кроме невесты, и тревожился всякий раз, как терял ее из виду. Невестой была Соня Сизова, его лаборантка, а кто был женихом, он уже забыл. В вестибюле и гостиных толпились одновременно три или четыре свадьбы; малознакомые гости и родственники, проходя друг мимо друга, на всякий случай улыбались и то ли кланялись, то ли поправляли шею внутри воротника. (Если свой, то хорошо — приветливость, а чужой, так больше и не увидимся никогда.) Троеверову тоже улыбались, и какая-то девушка пошла вдруг к нему с цветами, но ее перехватили на полдороге и со смехом увели в сторону — не тот.
— Вот так подойдет с цветами и уже больше не уйдет,— сказал кто-то за спиной.— Так и самому загреметь недолго.
Потом включился репродуктор, и приятный голос пригласил в зал следующую пару. Соня легонько оттолкнула всех от себя и шагнула на открытое место.
Туда же вышел жених (Троеверов сразу узнал его), он взял ее за шею под прической и тут же при всех поцеловал. Кто-то засмеялся, а кто-то вскрикнул от восхищения и испуга.
— Что? Не пора еще? Виноват,— сказал жених и озабоченно повел Соню вверх по лестнице дворца. Смех душил их обоих, но они крепились, видимо, для родителей. У родителей заметно подкашивались ноги. Они шли сзади и торжественностью своей пытались искупить и загладить случившееся легкомыслие. И действительно, как это, право, не надоест все вышучивать; что за детство такое и какой юмор несложный. Нет, конечно, жених был очень мил, когда так неуместно
поцеловал невесту и потом испугался, это было сыграно прелестно, ничего не скажешь, и все же лучше бы не надо. Не надо им так много смеяться, право же, это не к добру. Они сами потом пожалеют.
И когда вошли в зал, где все это происходило, где надевали кольца и произносили слова, и невеста, озаренная магниевым светом, сказала свое тихое «да», и жених не посмел-таки выкинуть никакого нового озорства и тоже сказал «да», и довольно даже хрипло,— тогда только все помягчели, вздохнули с облегчением, и родители пошли друг к другу поздравлять и целоваться крест-накрест, Видно было, что только в этот момент они почувствовали себя по-настоящему родственниками и это чувство было им приятно.
Им нравилось, что все пока выходит так хорошо, складно, что есть еще свадьбы до них и после, в этом была начинающаяся прочность, налаженность жизни, и что женщина-депутат, которая всем руководила, задавала последний решительный вопрос и потом поздравляла молодых, она тоже оказалась, слава богу, симпатичная, видимо, очень интеллигентная, со значком на груди и с модной прической, модной, но в меру. Все шло пока хорошо, и теперь можно было ехать домой, а уж там все попроще.
Троеверов вышел вместе со всеми на улицу, под дождь, и побежал налево к нанятым машинам. Они уже хлопали дверцами, отъезжая одна за другой. Брат жениха высовывался над опущенным стеклом и призывно поднимал вверх палец: «Еще один!» Троеверов прыгнул на заднее сиденье. Кто-то потеснился, чтобы он мог захлопнуть дверцу, машина тронулась, начался поворот, его прижало к соседу, и он повернулся, чтобы посмотреть, кто это. Это была Лера.
«Ах да,— подумал он.— Она же говорила, что придет — свадьба подруги. Как это я забыл?»
Но вслух ничего не сказал.
Они виделись сегодня на работе, и можно было даже не здороваться и не удивляться встрече. Машина шла вдоль стриженого бульвара, он смотрел на мокрые деревья, на зонты, не оглядывался назад, но постепенно обмирал, проникался до самозабвения ее присутствием, живым и невольным прикасанием через одежду. Внутри машины
было тихо. Тикали вправо-влево очистители на переднем стекле, и брат жениха что-то напевал и давал советы шоферу. Рядом с Лерой, с другой стороны, ехал еще кто-то, везший цветы, он был невидим и укрыт в них, как в зарослях. Получалось неожиданное и неподстроенное свидание, чуть ли не на виду, чуть ли не объятия — Троеверов чувствовал жар в прижатом плече и локте.
Ему казалось теперь, он был даже уверен, что это не случайность, не безвольное прикосновение за счет тесноты и сил инерции и ее тела — нет-нет, тут и силы души. Она могла бы отодвинуться чуть-чуть вот сейчас, на повороте, но ведь не стала же. Прижатое плечо жгло все сильнее.
Она придерживала на коленях сумочку, пальцы в перчатках — на замке, рядом с откинувшимся краем его плаща, и он потянулся будто бы убрать, хотел задеть ее руку, не посмел, уронил ладонь где-то сбоку, совсем близко, и замер, держась за эту сумочку, как неопытный вор, вор-проситель, готовый убраться при первом сигнале отказа. Эта уроненная ладонь обрела вдруг такую обнаженность и чувствительность, ему казалось, что он ощущает на ходу  все неровности, трещины асфальта, по которому они проезжали. Ее рука исчезла на время, вознеслась куда-то наверх, он испугался на мгновение, но она тут же вернулась преображенная, без перчатки, прошлась по его рукаву, отогнула, край рубашки и повернула в свою сторону браслет с циферблатом часов.
Не было сомнения — она отвечала ему по-своему, вступала в заговор, и ее роль называлась «который час?».
Так они «сидели, боясь спугнуть друг друга, невидимые в просторах уличного движения, справа дверца, слева заросли цветов. Мелькали за окнами быстрые фонари и кварталы и улицы мгновенно выпрямлялись на перекрестках до горизонта. Они сидели долго, и уже налетал отчаянный момент конца и разоблачения, не было больше ни времени для правдоподобия, ни предметов для игры, часов и плащей:
зачем же вам моя рука в перчатке? Зачем вам мое время на часах? Игра была прекрасна, конец ее непереносим, разоблачение ужасно — они вздрогнули в обоюдном испуге, рванулись навстречу и замерли, прижав ладонь к ладони, переплетя пальцы.
Ах, что тут началось, какое бесстыдное и бессловесное счастье в тесном пространстве над сумочкой. Какое облегчение, какое блаженство текло в них от сцепленных рук! Они сжимали друг другу пальцы, запястья, гладили линии судьбы на ладонях, расплетались и снова сплетались до боли в суставах, с колотящимся сердцем, с закрытыми глазами и без единого слова. На мгновение мелькнуло ее откинувшееся лицо с закушенной в зубах пустой перчаткой и тут же пропало,— машина, затормозив, качнула их вперед, остановилась, выпустила ошеломленных и щурящихся на свет в толпу каких-то людей у нового дома. Кругом был только белый свет и чистые, незастроенные поля.
Они расцепили руки и замешались в толпе.
— Поднимайтесь! Четвертый этаж! Двери открыты!— кричали откуда-то сверху. Гости поодиночке заходили в парадное, стряхивали воду с плащей и, поднимаясь, на ходу знакомились друг с другом.

Журнал «Юность» № 2 февраль 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области