Двумя днями позже Троеверов уезжал в колхоз. Для него это была просто счастливая неожиданность и удача, если только можно так сказать о неубранных тоннах овса и картошки в подшефном колхозе, куда их завод срочно должен был выслать новую бригаду добровольцев. Бригада эта набиралась в основном из конструкторского бюро, а с других участков требовалось выделить только по одному, по два человека для подкрепления, но Троеверов с такой готовностью вызвался ехать сам и так страстно доказывал свою ненужность на работе, по крайней мере, еще на месяц, пока будут переделывать злосчастный компрессор, что директор, наконец, сдался и отпустил его. (Уговаривая его не ехать, он не столько упирал на нужды производства, сколько пугал фантастической себестоимостью картошки, которая будет собрана неумелым начальником стенда с сохранением ста процентов зарплаты.)
Троеверов чувствовал, что, если его не отпустят, ему придется искать другой, менее легкий способ для бегства, например, придумывать себе долгую командировку или выпрашивать отпуск за свой счет. Оставаться и жить дальше, будто ничего с ним не случилось, он решительно не мог.
В лаборантскую он вообще не поднимался и Леру больше не видел. Ему приносили сверху графики и расчеты на проверку, и, если на листках была внизу ее подпись — Костовская, он их откладывал в сторону и проверять пока не хотел. Он чувствовал себя очень притихшим внутри и не допускал ни одной мысли выйти наружу, где снова можно было бы встретиться с воспоминанием и обидой.
Однако это ему не очень удавалось.
Мысли подчинялись плохо, забредали, как малые дети, в опасные места и натыкались там на горячие еще воспоминания, и он снова вздрагивал при этом, как от пощечины. Ему в эти моменты было удивительно, как здоровый, неподвижный человек, которого никто не бьет и не стращает, может ощущать такую острую физическую боль от одних только мыслей.
И надо же, чтобы то «бежать! бежать!», которое невольно вырывалось у него иногда даже вслух, так удачно совпало вдруг с действительной возможностью уехать, хотя бы на время оставить все это в стороне.
В воскресное утро он подходил с рюкзаком к сборному пункту перед проходной. У людей, собравшихся там до него, был тот несколько маскарадный и приключенческий вид, по которому сразу можно было бы узнать отъезжающих в деревню горожан и изумиться: какие же, значит, интересные и выразительные одежды хранятся где-то у каждого человека.
Многие из них сидели на рюкзаках вокруг чисто вымытого заводского автобуса, что-то уже ели и пили из бутылок, а кругом ходил седой инженер с молодым спортивным лицом и маленьким киноаппаратом снимал тех, кто не успевал убежать от него или отвернуться; некоторые же, наоборот, с удовольствием позировали ему, гримасничая, смеясь, с набитым ртом. Троеверова он тоже немного поснимал прямо в лицо и потом улыбнулся приветливо и чуть извиняясь: мол, все ли в порядке и не обиделся ли незнакомый человек. Троеверов не обиделся и тоже улыбнулся ему, сколько мог.
Когда полезли в автобус, стало совершенно ясно, что всем ни за что не влезть, но каким-то чудом
все-таки влезли все, даже шофер, и разместились так, что никто не стоял. Две девушки посадили Троеверова у своих ног на кучу ватников, и за это он должен был только держать на коленях чье-то ружье в парусиновом мешке с кожаной
петелькой вверху. Ружье было нетяжелое и приятно пахло железом и кожей.
Суета устройства и размещения продолжалась некоторое время в автобусе и на ходу, но видно было, что все не просто рассаживались, а готовились к чему-то, заранее ожидаемому, что-то должно было сейчас начаться более важное, чем сам отъезд, и все чаще раздавались поторапливания и крики: «Ну скоро ли вы там», «Давайте скорее», и ответы: «Сейчас, сейчас», «Сейчас, кончаем» и «Вот уже все». Потом под крышей автобуса проплыла из рук в руки гитара, и седой молодой инженер подхватил ее на переднем сиденье, снова улыбаясь и говоря: «Ну что, опять все сначала? И не надоело вам?» И несколько голосов закричало ему: «Нет-нет, конечно, не надоело, спойте, пожалуйста».
Разговоры умолкли, и он начал петь, то переводя взгляд в окно, то вниз, на струны и пальцы. Голос у него был несильный, а может быть, он нарочно не напрягал его во всю мощь, поднимая только иногда, чтобы держаться над шумом мотора, или, наоборот, снижая, когда нужно было выпустить вперед музыку гитары. Гитара для него была не просто подчиненным инструментом, а все время пела что-то свое, иногда соглашаясь, а иногда вырываясь и восставая против слов и мелодии. Временами он умолкал посредине припева, и тогда без специальной команды вступал женский хор, тоже сдержанный и бережно несущий песню, словно боясь разрушить ее криком бушующей молодости, и потом снова пел один инженер, пел без конца.
Эта бесхитростная музыка действовала так завораживающе, что Троеверов, сам того не замечая, тоже начал видеть и ощущать все в виде сочиняемой песни: вот мы едем, дорога качает автобус, плывут облака и столбы, и запахи леса летят в наши лица из окон.
И даже в том нижнем слое его мыслей, где, не прекращаясь, шли сегодняшние обиды и разочарования, начиналось постепенное утихание, ослабление боли.
«И верно ведь,— думал он, глядя на плывущие за окном поля,— надо же… Природа… Так успокаивает, так легко сразу… Только смотреть, и не надо ничего… А без нее-то мы как мельчаем в городе, как раздуваем трагедии… Носимся со своими обидами, с собой единственным — смешно. А она вот так, без нас… Тихо растет себе… вращается…»
Поля скрывались за придорожным кустарником, снова открывались далеко и просторно, потом мелькнул столб с пучком стрел-указателей, автобус свернул на большак, нырнул вниз и вверх, перебираясь через канаву, и сразу же мокрый гравий лесной дороги забарабанил по его железному днищу.

Журнал «Юность» № 2 февраль 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области