Анна Чутко
студентка 2-го курса

(Из воспоминаний бывшей десятиклассницы)
Уже второй год мы студенты. Давно уже вспышка очарования первым семестром сменилась ровным горением спокойной любви к родному институту. Мы учимся не только на тройки, но и на четверки и даже на пятерки. И каждый начинает понимать, что, в конце концов, получается из тебя благодаря усилиям педагогического коллектива школы, которую ты окончил.
Представители этого коллектива глядят с групповых фотографий и спрашивают каждого из нас:
«Чувствуешь теперь, что дало тебе всеобщее обязательное»?
И ты, студент, успешно сдавший вступительные экзамены в вуз и прошедший первые сессии только потому, что у тебя был школьный запас знаний, уже не можешь понять, почему ты когда-то стонал при слове «обязательное».
Да, миновал год после выпускного бала, и многие из нас, вылупившихся из одного довольно работоспособного, относительно дисциплинированного и сравнительно дружного класса, теперь перешли на второй курс МЭИ, МГПИ, МГУ, МОПИ и т. д.
В школе нас научили учиться. Мы разогнались. Остановиться уже невозможно.
К знанию предмета мы шли двумя путями — либо путем притяжения к хорошему учителю, либо методом отталкивания от не очень хорошего, что тоже приводило к неплохим результатам.
Тепло вспоминается лучшее, имевшее большую ценность для нас,— учитель, научивший добиваться ясности в трудном предмете, давший почувствовать вкус к знаниям и к самостоятельной работе. Долго еще по мерке хорошего учителя будет для на; оцениваться хороший человек. Таких мы с любовью и уважением будем вспоминать всю жизнь. Но были и такие, о которых мы до сих пор вспоминаем с улыбкой.
Химию преподавала Валентина Петровна. В течение двадцати лет работы в школе она выработала кристально четкую и, как мы потом поняли, единственно правильную систему держания нас в ежовых рукавицах и в черном теле. Лишний звук на ее уроке рассматривался как недопустимая пошлость и карался независимо от личных достоинств.
Валентина Петровна — высокая, полная пятидесятилетняя женщина, аккуратная до мелочей и пунктуальная, как английская королева. Она не знала, что такое «нехватка часов» — бич многих преподавателей. Ей всегда удавалось вводить урок в нужное русло.
«Организационные моменты» на уроке у нее были редкостью.
Четверо у доски, шестеро за тремя первыми партами, жесткий регламент, и в результате — десять оценок на каждом уроке. На перемене в любую погоду в классе открывалось окно — для здоровья. Три первые парты получили название «холодильника».
Сидевшие в «холодильнике» дрожали по двум причинам сразу.
— А что вы так трясетесь? — изумлялась химичка.— Ну, идите же к доске. Ну, быстро… Я слушаю вас, молодой че-эк… Молчите?.. Вы же ничего не знаете. Это, знаете ли, двойка.
Мы уважали химию, но любить ее могли только те, кто собирался связать с ней будущую специальность,— слишком большого напряжения она нам стоила. И, чего уж мы никак не могли предположить, химия оказалась единственным уроком, который мы однажды по-настоящему сорвали.
Нас охватило отчаянное молодечество. Видимо, мы сильно устали к середине года.
— Ну, что это вам дало? — спрашивала меня на выпускном вечере химичка.— Только честно!
Я объяснила:
— Мы устали до предела, Валентина Петровна. Жалеем, что сорвали именно ваш урок. Но это единственное, что мы сделали все вместе.
— Я так и поняла.— На меня сквозь очки грозно и ласково сверкнули глаза Системы.
На том же выпускном вечере мы вспоминали нашего историка, продержавшегося в школе немногим более месяца.
— Ума не приложу, как это он меня охмурил,— разводила руками завуч.— То искать приходится, а то сам в руки шел, да еще мужчина. Наобещал с три короба: в музеи, говорил, ходить будем, кабинет переоборудую…
Василий Иванович умел убедительно говорить. На первом уроке его манера объяснять показалась нам оригинальной. На втором уроке мы поняли, что он нас обвел вокруг пальца. С вопросами мы к нему больше не обращались, так как были уличены в недиалектическом подходе к действительности.
Василия Ивановича можно было принять за восьмиклассника, тем более что одевался он в такой же серый костюмчик. В классе он появлялся в плаще и шляпе. Помахав на нас руками, он вешал верхнюю одежду на гвоздик, доставал из хозяйственной сумки пакетик кефира, шумно выпивал его и произносил:
— Вы не представляете, как полезно! Эликсир жизни.
Затем он доставал конспекты и без предисловий начинал диктовать, делая ударения в самых неожиданных местах. Иногда текст не вязался с тем, что мы слушали в прошлый раз, и мы беспомощно опускали шариковые ручки:
— Василий Иванович, это начало чего?
— Продолжения. Не мешайте.
— А продолжение чего?
— Вступления. Не мешайте.
Прервав диктант, он начинал проводить связи с действительностью.
— Нет, вот как у нас с вами?
Мы живем в разобщенных условиях. Лестничная клетка людей разъединяет. А коммунальная Квартира людей соединяет. Перегрызешься, бывало, с ними — ну, враги навек, а в субботу, соберешься, поставишь на стол…
Нехватка часов вошла в систему. Отметки брались с потолка.
— Я по вашему отношению сужу,— пояснял Василий Иванович.— Я по лицу вижу, кто знает историю.
Он завел кондуит — что-то вроде журнала, где вместо отметок проставлялись формулы недостойного поведения: «б» — болтал, «с» — смеялся, «в» — вертелся.
Василия Ивановича раздражал «бюрократизм», что и послужило причиной несходства его характера с требованиями администрации, настаивавшей на необходимости регулярно спрашивать учеников, используя по назначению академическое время.
В конце концов Василий Иванович ушел по собственному желанию.
Недавно его видели в метро.
Сейчас он работает страховым агентом.
Литературу у нас преподавала Аглая Федоровна. Отсутствие времени не дало ей возможности расширить круг своих педагогических обязанностей дальше устаревшей, но не потерявшей своего значения формулы «отговорить часы».
Главным нашим недостатком, по ее мнению, было неумение связывать «наше с вами вчера с нашими с вами сегодняшними буднями. Наиболее решительно боролась Аглая Федоровна с нашей привычкой задавать вопрос «А почему?».
— Не усугубляйте,— говорила она,— и не обобщайте. Свои мысли вы будете выражать, когда закончите гуманитарный вуз. А пока законспектируйте все наши с вами выкладки по образу Ленского.
Учтите, это ваши собственные мысли. Диктую… Так будет более лучше.
Если подсобный материал «Пушкин в школе» или «Грибоедов в школе» не вдохновлял, у нее появлялось желание передать его своими словами:
— Заглянем к Евгению Онегину домой,— предлагала она,— заберемся к нему в спальню, подсядем к самой кровати, посмотрим, что делает утром молодой человек девятнадцатого века. Как мы с вами видим, ему записочки несут. Три дома на вечер зовут. За счет чего, думаете вы, все эти щеточки и кабинет? За счет крестьян. По-э-то-му О-не-гин разо-чаро-вал-ся в светской жизни!
От нее мы впервые услышали, что «спортсмен» — это русское сложносокращенное слово, означающее «спортивная смена».
В десятом классе ребята, собиравшиеся сдавать литературу в вузы, проанализировали свои литературные знания и пришли к выводу, что на материале Аглаиных уроков далеко не уедешь.
Родители забегали в поисках репетиторов.
Дополнительные занятия мы старались скрывать от ревнивой Аглаи Федоровны. Она так и осталась в неведении по поводу своих педагогических сил.
После того, как в 5-м классе у нас сменились одна за другой две географички, мы пришли к выводу, что урок географии — это что-то вроде дополнительного времени на выполнение домашних заданий по английскому и математике. Третья и последняя географичка — молодая, высокая, энергичная — сразу поняла, с кем имеет дело. После ее «Здравствуйте, деточки!» стало ясно, что наше ребячество кончилось.
— А ну-ка вот вы, деточка, на выход! Как вас?.. Витя? Очень приятно, а меня зовут Маргарита Георгиевна… Иванов, на потолке ничего не написано, а за окном облачность… Какая, кстати, облачность-то? Вижу, что не знаешь.
Оценка соответственно.— Захлопнув журнал она заключила:
— Вывод малоутешительный, деточка! То, что вы успели на перемене прочитать в учебнике, рекомендую тщательно забыть. Равнение на доску! Слушать меня и вести конспекты.
Мы были уверены, что нет такой периодической литературы, с которой она не познакомилась, как нет уголка в Союзе, где она не была. Ей первой удалось расшатать наше равнодушие ко всему, что выходило за рамки учебников.
Каждый год Маргарита Георгиевна собирала человек двадцать из своего 10 «б» и нашего класса, и мы ездили с ней в Ленинград, Минск, Одессу, Киев. В Бресте она махала бумажками перед лицом директора школы, где мы ночевали, и требовала раскладушек и матов, «оговоренных в переписке». В плацкартном вагоне, где дуло изо всех щелей, географичка до хрипоты убеждала проводницу в том, что мы никак не можем выпрыгнуть на ходу с казенными матрацами и подушками.
В автобусе, который шел в Хатынь, она заставляла нас смотреть по сторонам и все запоминать, хотя мы смертельно хотели спать после холодного вагона.
Однажды на вокзале мы впервые услышали, как Маргарита Георгиевна поет «Синий берет» и «Я много в жизни потерял из-за того, что ростом мал».
В Москве наши туристские страсти успокоились. В один прекрасный день мы заметили, что у географички бледное, почти серое лицо, поняли, что поездки обходятся ей не дешево, и примолкли. Нас она ругала больше всех:
— Бездельники! Задрали нос, ни черта не знают, даже друг друга понимать до сих пор не научились!
Нам было стыдно перед ней, когда на выпускном вечере ее 10 «б» дружно пел под гитару, а у нас песни не нашлось… Мы поняли, что не сумели «спеться».
К нашему столу подошла Маргарита Георгиевна, сказала несколько слов, и мы сразу вспомнили кучу песен.

Журнал Юность № 3 март 1975 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области