«Юности» скоро двадцать лет, и все эти годы в редакцию приходили самые разные люди — писатели, читатели, журналисты, артисты, художники. Даже Тур Хейердал и Дэвид Рокфеллер были нашими гостями. Но сегодня вы прочитаете о совершенно необычной встрече. К нам пришли живые герои повести Дмитрия Холендро «Пушка», которая была опубликована в «Юности» в 1972 году.

Прошло два года, но об этой повести до сих пор продолжают идти письма. Сначала писали молодые ребята, теперь же больше фронтовики, ветераны Великой Отечественной войны. В письмах много теплых слов о «Пушке», о ее героях, вопросы о том, что произошло с ними в дальнейшем. В общем, обычная редакционная корреспонденция. И вдруг пришло три письма от тех, кто служил вместе с Е. Якубович, А. Кедик, К. Лысенко и автором повести Дмитрием Михайловичем Холендро в одном орудийном расчете. Писали трое из тех, кто 22 июня 1941 года в Западной Украине принял на себя первый удар фашистов, а потом с боями отходил к Днепру,— те самые люди, которых описал автор «Пушки».

Есть в повести страницы, где ее герои мечтают о том, как после войны вернутся домой и обязательно встретятся в Москве. И вот встреча состоялась.

Анатолий Никифорович Кедик, Ефим Александрович Якубович, Кирилл Антонович Лысенко и Дмитрий Михайлович Холендро собрались в Москве по приглашению редакции «Юности». Конечно, никто из них не мог предвидеть, что их встреча произойдет не сразу после войны, а через долгие тридцать с лишним лет. Какая это была сердечная, волнующая минута, когда в редакцию один за другим вошли эти немолодые, но еще бравые и крепкие люди! Они бросились друг к другу, обнимаясь и толкаясь, как мальчишки.

Мы публикуем письма бывших пушкарей и стенографическую запись их рассказов. Здесь же автор «Пушки» рассказывает, как родилась его повесть.

Дорогой Дмитрий! Полностью и от души разделяю каждое слово повести «Пушка», опубликованной в журнале «Юность» за 1972 год, в №№ 3—5. Очень много прошло времени, казалось, многое забыто, но, судя по повести, нет! Я считаю «Пушку» памятником тем минувшим дням. Когда я прочитал повесть, я был рад, просто рад. Она показалась мне родной. Я бы сказал, что в повести на 95% есть то, что мы пережили. Я прочитал ее несколько раз, и восстановилась в памяти вся наша служба!

Самое главное, что написана она, эта повесть, о том, как мы, простые солдаты, переносили все трудности первого года войны. И перенесли! Я делился впечатлениями со своими товарищами. Они тоже воевали и согласны, что получилось большое полотно о тех трудностях, которые пережила наша страна. В душе какая-то гордость и радость, что служба, в армии, тяжелое время начала Великой Отечественной войны, участниками которой мы были, не остались без следа. Я рад, что Вам для всех нас, воевавших, удалось это сделать.

Сообщу о себе. Я уроженец и житель Белгородской области, Новооскольского района, Оскольского с/с. Я служил ездовым корня, а сейчас работаю председателем правления колхоза «Путь Ильича». Мы сейчас ведем битву за урожай, дожди очень мешают, но взять его — это наша задача. Всесоюзные соцобязательства по животноводству наш колхоз выполнил.

Прошу извинить, если что не так изложил, ведь я все же крестьянин.

С глубоким уважением, К. ЛЫСЕНКО , с. Оскольское

Дорогой Дима! Как-то я заглянул в папку, где хранятся мои армейские реликвии, в том числе старые фронтовые фотографии. Незаметно прошел вечер, и только голос жены Тани, что пора, мол, спать, вернул меня к действительности.

Теперь у меня есть нечто большее — твоя повесть «Пушка». Спасибо, что вернул меня в дни нашей молодости. О повести можно говорить много. Мне лично приятно, что написана она правдиво, почти так, как это все было.
Мне близка повесть тем, что ты нарисовал портрет нашего поколения. Хотя и были мы желторотыми и не умели так критически рассматривать жизнь, как сейчас, но обладали необыкновенной чистотой.
Взамен студенческих нарядов нам дали шинели, и как будто исчезли индивидуальные грани
между солдатами. Но какие мы все были разные! Люди деревенского склада, студенты из Москвы, рабочие… Мы разные были по уровню развития, по интересам, и в то же время в выполнении своего гражданского долга мы были одним целым. Шинель роднила самых разных людей.
Я ведь прошел в 41-м году через свой родной город — вы не все знали об этом. Это был город Тульчин, где когда-то жил Пестель. И через этот город я прошел, зная, что в нем остаются мать и брат. Я шел со своими товарищами воевать, зная, что это мой долг.

Ты показал главное: в нашей трудной жизни у людей внешне самых разных жила под шинелью хорошая, очень добрая душа.

Винница, А. КЕДИК

Дорогой Дмитрий Михайлович! Прошу принять мои сердечные поздравления с Днем Победы!
От всей души желаю Вам и всем Вашим близким долгих лет жизни, радостей и счастья.
Вы не слышали обо мне больше тридцати лет, не знали даже, что я жив. Тем более меня взволновала Ваша повесть. Мы должны встретиться, о многом поговорить…
Остаюсь Вашим искренним доброжелателем — в прошлом Ваш однополчанин, товарищ по «Пушке», а ныне инвалид Отечественной войны II группы, капитан медицинской службы запаса

Е. ЯКУБОВИЧ

Эти письма пришли с повседневной, обычной почтой, среди других читательских писем, и вместе с тем… они и читательские и нет. Они необычные.
Повесть «Пушка», появившись на журнальных страницах, вызвала немало откликов. Матери и сестры стали присылать фотографии юных артиллеристов, погибших или пропавших без вести в сорок первом… Из Ярославля: «Очевидно, повесть «Пушка» автобиографична, в ней описываются места действительной службы на Западной Украине до 41-го года. Мой брат тоже служил в тех местах, и война тоже застала его на даче «Розлуч». Посмотрите, пожалуйста, на фотографию, внимательней, пожалуйста, посмотрите. Не встречали ли Вы его? Как хочется о нем что-то узнать!» Из Краснодара: «Если позволите, я немного напишу о муже, может, Вы встречались в полку?»
«Пушка» — повесть, не документ, но да, она автобиографична. Работая над ней, я вспоминал многих живых и павших товарищей, друзей тех лет…
Читателя всегда интересуют отношения литературы и действительности. «Пушка» заняла в моей работе особое место. Пережитое тогда, в 41-м, по весомости фактов и силе чувств богаче любой фантазии. Память ожила, оказалась перенасыщенной тем, что пишущие именуют творческим материалом. Конечно, требовался отбор. Требовался и домысел, без которого невозможно организовать литературное произведение.
Я должен сразу сказать, что не было в жизни точно такого орудийного расчета — по именам, по характерам,— который описан в «Пушке». 
Но было утро, когда по внезапному звонку из штаба дивизии взрезали пакет с красной полосой, когда боевая тревога собрала наш артиллерийский полк под знамя, когда появились в небе фашистские самолеты. Мы стояла у самой границы, у демаркационной линии, пересекавшей Карпаты и разделявшей нас с фашистскими войсками. Первые бомбы, первые могилы… А еще вчера, в тиши казарменной ночи, мы шептались, приглашая друг друга в родные места, раскиданные по всей стране. Война началась за месяц до окончания нашей службы… 
Были тяжкий марш через Карпаты, первые оставленные города, на улицах которых хрустело под орудийными колесами стекло, вылетевшее из окон при бомбежках, и первые подбитые прямой наводкой танки с крестами на бронированных боках, бои, переправы, бои… Были живые люди, юноши, недавние рабочие, колхозники, студенты, которые, прорываясь сквозь кольца вражеских окружений, впрягаясь в лямки, меняя убитых коней на трактора из попадавшихся в пути МТС, тянули свои тяжелые пушки к Днепру и переправляли через Днепр, чтобы драться дальше… 
Это были самые первые шаги к победе, хотя дороги, по которым мы шли, вели на восток, а не на запад. Командиры и бойцы, седеющие и молодые (многим не исполнилось еще и двадцати), с разным прошлым, с разными мечтами о будущем, выполняли свой долг, не щадя ни крови, ни жизни. Всех объединяло чувство ответственности за родную землю, за каждый ее пригорок, каждое деревце… Это чувство надо было проявить не в словах, а на деле…

Работая над повестью, я оглядывался на многих.
И вот на письмах знакомые имена: Анатолий Кедик, Кирилл Лысенко, Ефим Якубович. Пушкари, мои пушкари! Я снова и снова перечитывал письма из Винницы, из деревни Оскольское, из Москвы. Конечно, мы должны встретиться! 
И мы встретились. Мы сидим в Москве, в редакции «Юности», смотрим друг на друга, снова кажемся себе молодыми, хотя у всех морщины на лицах и волосы у кого белые, а у кого заметно поредели. Мы вспоминаем ребят, узнаваемых под вымышленными именами персонажей «Пушки». И себя вспоминаем, себя той поры… Нельзя сказать с категорической определенностью, кто из пушкарей, собравшихся сегодня за одним столом, кем «выведен» в повести. И пушкари молчат об этом, не это для них главное. Но я могу теперь признаться, что бесспорно оглядывался на Толю Кедика, когда писал командира орудия сержанта Белку, на Кирилла Лысенко, когда выстраивался образ ездового Сапрыкина, а Якубович… ему оставлена в повести его фамилия.
Кто читал повесть, помнит, должно быть, Ваню Якубовича, доброго и внутренне мягкого юношу, помнит, как он боялся коней, впервые столкнувшись с ними на военной службе. Я изменил его имя, о жизни он Ефим. Изменил кое-что в его судьбе, как того требовала работа. Только погибшим товарищам я сохранил в повести подлинные фамилии. 
Сохранил их в дань памяти. И было легче вспоминать, как человек ходил, как он говорил и даже о чем он думал, потому что мы часто делились своими мыслями. Под своими подлинными фамилиями ожили в «Пушке» те, кого мы по дороге отступления зарыли в землю, желтеющую спелыми, неубранными хлебами, кого потеряли на первых километрах войны. 
Фима Якубович пропал без вести в уманском окружении, мы считали его погибшим. И поскольку самой неожиданной явилась встреча с ним, мы просим его первым рассказать о себе.  
Рассказывает Ефим Якубович — москвич, родившийся в 1920 году
— Я начну с того места, где мы расстались. Вы помните, что наша армия прикрывала отход других частей и, значит, несла на себе основную нагрузку. Под Уманью мы попали в котел. Начали выходить мелкими группами… Сейчас все ясно, известно, а тогда я был рядовой, плохо ориентировался в обстановке, все мы знали только приблизительное направление, куда должны были идти было очень жаркое лето, и мы шли, пробираясь по хлебам, иногда ползком, к реке Синюхе, за которой, как мы думали, были наши, свои. Когда мы наконец вышли к реке, то оказались перед стеной огня.
Фашисты вели артиллерийский обстрел реки, и вся она была залита кровью. Буквально. И все же люди бросались в реку — кто на снопах, кто на каких-то подручных средствах, а кто просто вплавь. Река довольно большая, и почти все шли ко дну. Дима написал в повести, как я боялся лошадей, случалось, даже плакал во время их уборки — от обиды на свою неумелость. Это правда. Но я еще и плавать не умел. Совсем.
Я с одним пехотинцем укрылся за копной. Пули били по этой копне, но, как говорится, бог миловал. Это было уже к вечеру, мы решили дождаться темноты и как-то отсюда выходить. У нас были очень скудные запасы еды, а в населенные пункты мы заходить не рисковали, чтобы не нарваться на фашистов. Так двигались два дня… Вернее, днем лежали в пшенице, накрывшись плащ-палаткой, а как темнело, шли на восток. 
Из пшеницы видели, как по дороге на мотоциклах проезжали гитлеровцы, вся окрестная местность уже была занята ими. На третий день, когда мы лежали в пшенице, нас заметили. Гитлеровцы приказали местным жителям убрать хлеб, но сначала надо было убрать из спелых хлебов трупы, которых было много. И крестьяне увидели, что кто-то лежит, и приняли нас за трупы, но мы услышали украинскую речь, скинули с себя плащ-палатку… Люди оказались свои, хорошие, накормили нас, показали небольшое село, где немцев не было.
Мы узнали, что фронт ушел уже далеко, к Днепру… К селу прошли по кукурузе и подсолнуху… Нас сочувственно приняли, переодели в домотканые рубашки, брюки, картузы, дали нам еды на дорогу, и мы пошли догонять наши части.
Шли по направлению к Днепру, все время, конечно, подвергаясь опасности быть разоблаченными. У нас не было никаких документов. Головы под картузами стриженые. Были разные случаи. Всего не расскажешь, вы утомитесь… Где-то мы работали, как крестьяне, где-то пас подвозили на подводах…
Через месяц мы подошли к Днепру.
И узнали, что враг уже форсировал Днепр. Через него перетягивались фашистская техника, тылы. У нас созрел план — ночью забраться в какой-нибудь фургон, там были большие фургоны, за каждой машиной — несколько прицепов, пусть немцы сами перевезут нас на ту сторону. А там фронт уже близко…
Но здесь нас постигла неудача. Задержали полицаи, потребовали документы и сдали нас гитлеровцам. Мы попали в какой-то временный лагерь, на скотном дворе. На другой день всех погнали к станции Павлыш. Здесь, в лагере, было около 4 000 человек. Никаких помещений, люди, как скот, размещались на земле, получали в день полбанки вареного проса и полбанки воды. Банка маленькая, консервная, вода грязная…
Со станции Павлыш фашисты отправляли пленных в свой тыл. Нашу группу погрузили в вагон, в котором раньше возили каменный уголь. Довезли до Кировограда, оттуда погнали этапом на Умань. Распределили всех на шесть партий, в первых трех — русские, в четвертой и пятой — люди других национальностей, в шестой — евреи. Я скрыл свою фамилию и национальность, шел с русскими, меня прятали от глаз патрульных, мне помогали. На ночь нас загоняли на участок поля, вокруг — патрульные и собаки, не убежишь. Еды никакой не давали, мы ели зерна из колосьев, расшелушивая их в ладонях.
Поили нас, как скот, просто загоняли всех по колено в пруд. Представьте себе, какую воду пила шестая партия…
Уманский лагерь размещался на территории кирпичного завода. Он был организован по всем правилам лагерей уничтожения. Никакой, конечно, санитарии, в низких бараках — полно людей, засыпаешь с живыми соседями, обменявшись двумя-тремя словами, а утром рядом с тобой, под тобой или на тебе — кто-то мертвый. Умирали от ран, от истощения, от болезней…
Из способных двигаться отбирали пленных на строительные работы. Я попал в Винницкую область, нас послали на ремонт дорог. Шел я через силу, весь в нарывах, у меня развился страшный фурункулез, живого места на теле не было, белье прилипало, деревенело. Пока удавалось, пока хватало сил, я старался скрывать это, а потом пришел полицай, положил на дохленькую подводу и повез… Я думал, что в последний раз вижу землю, небо, деревья, слышу, как скрипят, натыкаясь на кочки, тележные колеса… 
Мы въехали в село и остановились у внушительного дома. Здесь оказалась больница. Не знаю, кто был этот полицай, но он спас мне жизнь. 
И в больнице мне повезло, я попал в руки людей с советской душой, меня оперировали под общим наркозом. Фурункулез не прошел, но перелом к лучшему наметился, и я решил бежать. Главный врач сельской больницы Григорий Можеровский и медицинская сестра Бронислава Оке знали о моих планах и старались всячески мне помочь. Прежде всего, снабдили меня элементарной, по мере возможности приличной одеждой. Правда, обувь оказалась не по размеру, мала, но и за то спасибо. 
В больницу, на койку рядом со мной, поместили одного полицая, такого громилу, который все время хвастался, сколько он убил комиссаров и евреев. У него была бумажка, что-то вроде вида на жительство, там не было написано, что он полицай, но говорилось, что он имеет право ездить по всей Украине. Он хвастался этой бумажкой с немецкой печатью, никому не давая в руки, а ложась спать, прятал ее под матрац. Я подумал, что если завладею этим «документом», то с ним могу уйти. Куда? В голове было только одно село, где нас накормили и переодели в первый раз: Новая Тышковка. Больше я ничего не знал.
Зато я до мельчайших деталей знал, где лежит этот «документ». В большой палате, человек на тридцать или больше, трудно было действовать скрытно.
Кто-то стонет, кто-то не спит, кто-то зовет сестру…
Среди ночи, намеченной для побега, я забрался под кровать этого полицая, лежал на спине и ждал, пока он повернется. Он то храпел, то переставал. Время, как мне казалось, то тянулось страшно медленно, то бежало так же страшно быстро. Наконец полицай вдруг перевернулся на бок, продолжая храпеть. Я сунул руку под матрац и достал бумажку. Никогда не держал ее в руках, но, казалось, так знал, что мог в темноте прочесть все написанное на ней.
Оделся, попрощался с дежурной сестрой, которая знала о моем замысле, вышел из больницы и пошел. Не зная дороги — шел-то не дорогой, а полем, — я кружил. В рассветном сумраке стали видны окрестности, я, наконец, сориентировался и с невероятной энергией зашагал от села, чтобы уйти, спрятаться, пока не проснулся полицай, не хватился своей бумажки, пока не организовалась погоня.
Где-то посреди поля я зарылся в скирду и заснул. Проснулся от боли. Хотел двинуться дальше, но не смог, — на ногах совершенно не было кожи, одно кровавое обнаженное мясо. Что же делать? Надо было идти, и я пошел, сцепив зубы. У меня была надежда, что в Новой Тышковке меня вспомнят, устроят. Имени своего я тогда не назвал, а теперь в кармане была бумага, дающая мне право на жительство. Теперь я был Иван Шубин.
Шел и думал, что в селе одни женщины и дети, кому-то пригодится работник, а я буду хорошо помогать по хозяйству, пока не смогу двигаться дальше, к фронту, и все больше понимал, что никакого работника из меня не получится. Я был весь в крови, в десятках фурункулов. Время военное, все терпели лишения, кому нужно принимать человека, чужого и больного?
Настал день, когда в Новую Тышковку вошли наши передовые части. Я оказался в кругу своих. Прошел необходимую проверку и был направлен в запасной полк. Меня снова послали в артиллерийское подразделение, в топографическую разведку. Это было похоже на второе рождение. Я написал письма родным, что жив. Надо ли говорить, как я рвался в дело, как мне хотелось расплатиться за все, что я видел и сам перенес? С топографической разведкой артиллерийской части я прошел Украину, Бессарабию, Румынию, Венгрию и Чехословакию.
Был тяжело ранен, а затем меня демобилизовали.
Остается добавить, что после войны окончил стоматологический институт, клиническую ординатуру по ортопедической стоматологии и работаю в Москве. То, что я сейчас сижу с друзьями, среди которых началась моя военная жизнь, моя служба, война, ее незабываемые для всех нас первые месяцы,— не знаю, как это назвать, это счастье, простите меня за громкое слово. 
Но нашлись в Новой Тышковке хозяева, которые меня поняли и приняли — тоже мыкнули горя. Это были Татьяна Захаровна и Иван Кузьмич Мариничи. Иван Кузьмич угонял на восток колхозное стадо, но у Днепра фашисты перехватили его, с трудом он вернулся домой. Посмотрел мою бумагу и сказал:
— Оставайся у нас, Ваня, живи.
Он позвал местного фельдшера, Ивана Алексеевича Стромило. Тот долго лечил меня самодельными мазями. Я стал поправляться, еще раз убедившись, что и в лихую годину всегда находятся на нашей земле люди, которые относятся друг к другу по-человечески. Забегая вперед, скажу, что Мариничи приезжали ко мне в Москву, на мою свадьбу. Сейчас их уже нет в живых, сначала пришла печальная весть о кончине Татьяны Захаровны, а на похороны Ивана Кузьмича я сам ездил в Новую Тышковку несколько лет назад. Умер и старый фельдшер.
Ну, вот… Жил я у Мариничей одной мыслью — при первой возможности уйти за фронт, мы с Иваном Кузьмичом не раз говорили об этом, но фронт был далеко. Осложнения? Конечно, были. Например, на каждое село фашисты давали разверстку — сколько человек послать в Германию, на работы. Кого послать в первую очередь? Не родного, конечно, не брата, не свата, снарядили по первой же разверстке незнакомого Ваньку Шубина. У меня еще был в разгаре фурункулез, я пришел на комиссию и только снял рубашку, как немецкий врач заорал: «Вег!» Им требовались здоровые рабы. Так что болезнь меня не только мучила — на этот раз она выручила. 

И вот пришла весть, от которой, можете представить себе, как радостно забилось сердце,— наши форсировали Днепр! Фашисты свирепствовали. Мариничи сделали для меня убежище, вырыли яму во дворе, над ней высокой кучей сложили кизяк, забросали навозом. Лаз был сделан в этой куче. Сам хозяин ушел скрываться в лес от фашистов, а Татьяна Захаровна опекала меня и кормила.

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области