Валерию Грузину двадцать семь лет.
После средней школы он работал токарем на заводе, затем служил в рядах Советской Армии.
В армейской газете печатал статьи маленькие рассказы.
Сейчас он студент Литературного института.

Неделю назад запал сработал раньше, чем водолаз Семен успел просигналить на плот: «Подъем!». Сильный короткий удар по всему телу было последнее, что он запомнил, и теперь в палате военного госпиталя он ничем не отличался от других раненых и контуженных, доставленных только что с обожженных полей сражений. Там, на севере, Семен воевал по-своему:
из школы саперов его направили не на передовую, а на торфоразработки, где подводными взрывами он должен был прокладывать путь торфодобывающим машинам: война шла к концу. Семен спешил всегда, но на этот раз запал оказался слишком коротким. На месте старого двухметрового корневища теперь должна быть мутная воронка, выпускающая тухлые пузыри…
Приходил он в себя на мгновения — сознание вспыхивало в нем слабым, дрожащим светом, когда сестра прикладывала ко лбу мокрую салфетку. Он припоминал, что работа не кончена, в подводной полутьме болотного затона, пронизанного лучами несильного северного солнца, продолжали жить другие корневища, скользкие на ощупь, черные, упрямые, и он все порывался встать с койки.
— Успокойся, миленький! — Сестра меняла салфетку.
Стихал, почувствовав облегчение, но память оставалась прикованной к зеленой долине между округлыми сопками с проблесками свободной воды.
По обводу сопок целый день ходило солнце, день длился сутки, и вдруг среди тишины и покоя по сопкам начинало скакать эхо взрыва.
Утром Семен шел в резиновых сапогах через болото к месту разработки. Слева оставался ручей и большой валун с кривой березой в расселине. Впереди, где отступили на сопки деревья от гнилой воды, масляно стучала помпа — сердце и легкие Семена. Он выходил на свет и здесь, на этой опушке, неизменно сталкивался со стряпухой. Эта женщина, растолстевшая в долгие годы вдовства, привычно пугалась его неожиданному явлению и роняла ведро с морошкой. Так было каждое утро.
— У, лешак косолапый! Чего крадешься?..
Она ругалась, а глаза ее светились хищным напряженным желанием: укради, лешак, схапай своими лапищами! Она была в летах и некрасива. Семен махал ей рукой и подмигивал. Жаль было эту женщину, но знал: нет, не она та, единственная, от которой в жизни никуда не денешься. И даже шагов не замедлял.
На свободной воде качался плот. Вода била снизу в железные бочки и со всхлипом тут же отрывалась, как от живого, и сеялась каплями по зеленоватой воде. Молодой моторист с закатанными по локоть рукавами приветствовал Семена вскинутой головой и, подняв вверх палец, приглашал послушать, как легко шипит воздух в шлеме. Семен хлопал его в плечо, и они смеялись. Из вагончика появлялся прораб с синим пористым лицом и тоже смеялся, смехом перешибая похмелье. Он приносил с собой тол, запалы и запах вчерашней выпивки. Потом моторист и прораб растягивали ворот скафандра, завинчивали шлем и давали по шлему напутственный подзатыльник — на счастье. Нагруженный ящиком со взрывчаткой, он отпускал последнюю ступень трапа, и его охватывала темнота и нетерпение: скорей, скорей истребить, расчистить, дать простор торфодобывающим машинам.
Мокрая салфетка уже не холодит, а жжет… Сестра едва удерживает его на койке.
Семен слышит голоса, растерянное бормотание прораба, причитания прибежавшей стряпухи и думает, что надо встать, тогда все успокоятся и можно снова идти под воду.
И опять сестра выжимает салфетку и кладет на лоб.

К осени сорок восьмого Семен возвращался домой глухим. Бывший водолаз не узнавал родных мест, густых лесов, знакомых когда-то до последней колдобины, до последнего сгнившего пня,— недавняя война хоть и не докатилась до Матвеевки, но эхо близких канонад оказалось не менее разрушительным, чем снаряды: были срублены в беспорядке крайние деревья, отчего опушки дико белели свежими пнями, на дорогах нет следов машин, лишь узкие, прорезанные тележными колесами канавки, а вышел в поля — и того хуже: засеяна под хлеба половина.
Отсюда до дома оставалось версты четыре, решил передохнуть. Привалился спиной к высокому пню, вытащил из кармана несколько искрошенных сыроег, подобранных по дороге, и соль. Вяло пожевал, не чувствуя вкуса грибов, ощупал за пазухой пачку пореформенных денег, но радости от этого не получил, натянул на глаза армейскую фуражку и попробовал уснуть. Но тут же передумал, схватился, отряхнул со штанов грибные крошки и быстро зашагал по дороге, стараясь сапогами затаптывать глубокие тележные следы.
Мать совсем одряхлела. Сидела на приступочке, как это любил делать перед смертью дед, беззвучно покачивала головой, будто стряхивала со лба мешающие мысли-капли, а сложенные пальцы на коленях походили на угол старого сруба. Отца у них не было. Еще до войны насмерть привалило незакрепленным штабелем кругляка на лесоповале. Не могли одни старушечьи руки соблюсти небогатое хозяйство. Да что старушечьи! Тут и Семену одному не управиться. Нужно идти в колхоз за помощью.
И все это мелькнуло в голове, когда от калитки бросил взгляд на зачернелый от времени дом, на мать, сидящую не то в ожидании, не то в тоске по светлым прошлым дням, когда в доме было трое мужиков.
— Мама!
Она вздрогнула, слепо защурилась в сторону дороги, а он толкнул калитку, побежал по тропке сквозь ветки лапчатой смородины, бросил на ее колени свою голову.
— Глухой я, мама.
Пальцы ее затихли в волосах. Он поднял на мать лицо, пытаясь в шевелении ее губ угадать, как в детстве, прощение за свою неосторожность, за то, что принес с собой лишние хлопоты, но ничего не увидел в ее глазах, кроме заскорузлого безразличия убитого горем человека.
«Помирать скоро мамане…»
Он встал с колен, поднял под локоть мать, повел в дом.
Там он выложил на стол все деньги, что были.
Мать долго разглядывала пачку, подносила нерешительно руки, но отдергивала, будто от них исходил жар. Всю дорогу думал Семен: обрадуется мать.
Только не такой радости он ждал. Старуха вдруг схватила пачку, оглянулась на окна, на углы, метнулась к лежанке, но передумала, подскочила к иконе и стала спешно тыкать несчитанные деньги за чудотворца.
— Вы что, маманя? Ведь про запас не напасешься, вон лаги прогнили, крыша течет, не надо прятать.
— Знаешь много! — ответила старуха, пережившая войну.
Но Семен не слышал бормотания, и это пугало его еще больше. Пачка денег выскользнула из маминых рук, и порхающие деньги заполнили весь угол под иконой. Старуха слезла с табуретки, заползала по полу, прижимая к груди одной рукой мятые бумажки, а другой, быстрой и хищной, хватала остальные, еще не собранные.
Он вышел вон из комнаты, так и не узнав, где спрятала мать деньги.
Ни в тот день, ни на следующий Семен не пошел в правление просить тесу. Раз ей не надо, ему — подавно. Что жить ему в этом доме с женой когда-нибудь придется, об этом он и думать не смел. Кому нужны его болести? Он плотно завесил от матери вход в маленькую дедову комнату, отгородившись веселыми ситцевыми цветочками от мира. По ту сторону занавески умирала мать; когда все было кончено, эта голубенькая занавеска так и осталась висеть на дверном проеме.

Журнал «Юность» январь 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области