В комнате было окно с двойными рамами, которые никогда не выставлялись на лето.
Между рамами зимой лежали мертвые мухи, невесть как попавшие туда. Дедова лежанка была устроена из деревянного топчана, покрытого пролежанным истончившимся соломенным тюфяком. Под ней валялся всякий хлам: нож, сделанный из полотна английской пилы, недорезанный наличник — слыл дед по селу когда-то изрядным плотником,— уздечка, дедовы валенки, ненужные ветошки. Пахло в комнате высохшей с дождя овчиной и мышами.
Днями сидел Семен на лежанке, вслушиваясь в огромную тишину мира, понятую им до конца с того часа, когда остался в дому один.
Приходили в сумерках его дружки. Они топтались у калитки, он видел их лица, но на улицу не
выходил. Те гуляли с гармонью, в лихо расстегнутых пиджаках, навеселе. И в окна стучали, но Семен не слышал. Он доставал из-под лежанки дедов наличник и от безделья дорезывал веселый узор. И думал: как жить дальше?
Зимой он нашел перепрятанные матерью в дымоход деньги, на них и жил, с боязнью ожидая, когда
деньги кончатся и все же придется выйти на глаза людям из дедовой конуры. Он не хотел пугать сельчан своим калечеством, добавлять еще одного послевоенного инвалида на селе. Но деньги кончились…
С военного времени председателем осталась Екатерина Маркова. Умела она командовать не хуже
ротного старшины, и на пахоту народ собирала, и о фронтовых делах рассказывала, в каждую мелочь хозяйства вникала. К ней и пошел. Объяснялась она с Семеном записками на полях старых газет, сваленных на углу стола. Екатерина сразу взяла несколько, потому что разговор предстоял долгий.
А в конце, когда все расспросила и сама рассказала о колхозном житье, предложила Семену идти в кузницу, но Семен покачал головой: не хотел. В кузнице день-деньской толчется народ, а вот на конюшню бы в самый раз. Присмотрел он уже: конное хозяйство колхоза, отощавшее за время войны, требовало одного конюха. На том и сошлись. Следующим утром Семен уже задавал лошадям корму, а его предшественник, дед Матвей, ушел на отдых к своей старухе…
Утром мимо конюшни шли на работу девки. До того часа Семен давно уже был в работе и не замечал их. Утром — самая работа. Больше всего ему нравилось чистить лошадей жесткой скребницей.
Лошади тоже любили утреннюю чистку, стояли в проходе смирно, слушая Семеновы руки…

Поглядывала на конюшню и Екатерина…
Екатерина росла без отца, и в характере 7 было у нее много мужицких черт, которые вырабатываются в безотцовщине. Еще в девках она была напориста, даже груба, покрикивала на мать, когда что-то делалось в доме не по ее вкусу. А в период взросления, когда девка ходит в невестах и смущается от такого непривычного положения, у Екатерины не было никаких смущений. Работала она тогда в поле с бабами, командовала ими, подстегивала в работе, и получалось вроде неплохо. О мужиках не думала, а когда старше ее бабы говорили о своих мужьях, только фыркала с презрением. Война сделала ее председателем: мужики все из села поуходили и только теперь возвращались.
Конечно, она знала, как дети родятся, и понимала, отчего у инструктора исполкома, приехавшего в колхоз в сорок третьем, самом напряженном для фронтов году, глаза самоуверенные и дерзкие. Тот сидел на кауром жеребце и посматривал на нее сверху, а ей солнце било прямо в глаза, и она щурилась, глядя на него вверх, и чувствовала себя униженной. Он тоже видел, что неудобно Екатерине смотреть на него, но с лошади не сходил и вел долгий разговор о хозяйстве, нахваливая старания председателя. Пришлось пригласить его в дом, иначе бы до вечера с лошади не слез.
В доме чаевничали. У инструктора на такой случай был припасен сахар и щепоть заварки. И с этой щепотью долго пили чай, хоть и порывалась Екатерина все время бежать по делам.
— Куда же вы? — щурился на нее подобревший инструктор.— Неужто пару часов без вашего глазу не обойдутся?
Погода хорошая, вон какая, и на фронтах успехи… Посидите, поговорим.
— Посиди, на все не набегаешься,— поддакнула гостю мать.
— Вас, мама, не спрашивают.
— Норовиста лошадь, хоть и сходит с борозды, а тянет долго, — хохотнул инструктор, смахивая с лысины мутные капельки пота.
Инструктор прогостевал до вечера и заговорил о темной ночи и путаных степных дорогах, намекая, что неплохо бы заночевать в доме Екатерины.
Она положила его во второй комнате, и, хотя не было сказано меж ней и гостем ничего такого, что могло насторожить Екатерину, чувствовала она волнение. Улеглись…
Тонкая фанерная перегородка пропускала все звуки, и Екатерина слышала, как ворочается и тяжело вздыхает инструктор. «Пусть только попробует!» — думала она и лежала вся напряженная, так что мышцы подрагивали мелкой судорогой. Она хотела расслабиться, но не получалось. Инструктор ворочался, вздыхал и вроде бы ничего не собирался предпринимать. А Екатерине уже невмоготу была ее напряженность, когда вздрогнула от мысли: «А что, если самой?..» Тотчас она спустила ноги с кровати.
Снизу резанул холод сквозняка.
— Ты куда? — сонно спросила мать.
Екатерина взяла одеяло.
— Спите, мама,— зашептала.— Душно в хате, на сеновал.
А утром, будто не было бессонной ночи: видели ее и в поле, и в коровнике, где она распекала баб, да так, что все стадо оборачивало на хриплый голос удивленные морды.
Заворачивала она и раньше на конюшню, к веселому балагуру и рассказчику деду Матвею. По старости годов проку от деда было мало: ноги лошадей были в грязи, кровенили, и навоз свален прямо в проходе. Но на деда она не кричала, а любила послушать его рассказы про молодость, как дед влюбился в свою старуху, как с неделю прятались они в гражданскую войну от всех властей, от пуль, от разгула банд в стожке сена.
Опустив руки на луку седла, Екатерина, усмехаясь своим мыслям, пускала лошадь шагом. И душа ее, туго перетянутая суровыми требованиями военного времени, отдыхала. Хоть и смеялась она над россказнями старого конюха, а все же грустно ей было слушать о чужой любви.
Отчего председательша продолжала заворачивать на конюшню, когда не стало там деда Матвея, никто не спрашивал, и так понятно: хозяину до всего есть дело. Но была еще одна причина: Екатерине нравился Семен. Нравилось, как он работает, весь крепкий телом, с широкими запястьями и красивой коротко стриженной головой. Она бросала лошадь у ворот и шла к конюшне пешком, чтоб он не сразу ее заметил и можно хоть минуту понаблюдать, как он работает. То; что был он глухой, она не замечала — в его движениях не было инвалидской робости и неуверенности. И на конюха он был мало похож, больше на ловкого солдата, приставленного на время к лошадям. А когда он видел Екатерину, то выпрямлялся, подтягивал живот и отдавал ей честь, а его глаза смеялись.
Однажды она застала его работающим в деннике. Она постояла, со стороны наблюдая, как двигается его широкая спина между тесными перегородками, потом подошла незамеченной и прикрыла дверь на засов. Семен выпрямился.
— Не шали, слышь, Екатерина!
Толкнул ногой дверь, но засов был надежен.
— Выпусти, некогда…
Она знала, что он ничего не услышит, и могла говорить ему, что захочется.
— Теперь ты мой,— сказала она,— никуда тебя не выпущу,— и засмеялась.
А он гордо тряхнул головой и отошел в угол, отчего Екатерине стало неудобно за свою шутку. Она отбросила засов, вошла в денник и увидела опущенные сильные руки, а на лице его беспомощность.
— Не сердись, Сеня. То пошутила я, все хорошо будет.
Они постояли так с минуту, молча вслушиваясь друг в друга, и Екатерина, удивленная своей смелостью, думала, что надо уходить, и… не могла. Вот, сейчас, еще секундочку… сейчас… Наконец она совладала с собой, оттолкнулась от Семена и быстро вышла. Вот такой она была. Только мало кто знал об этом.

Журнал «Юность» январь 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области