Весна тронула землю не сразу. Долго шалила снегами и оттепелями, морочила утренним солнцем и вечерней хмарью, а то вдруг в одну ночь остепенилась ровным теплом. Не спрашивала земля, есть ли в колхозе тракторы и что бросить в ее требовательное чрево, хватит ли мужиков на все работы…
Всю зиму Семен угрюмничал. Еще по первому снежку заворачивала дважды Екатерина на конюшню, но натыкалась на колючие, чужие глаза Семена.
Она все еще жалела его и любила, но шутить с ним не могла. Дома она плакала в подушку, пугая всхлипами мать, но слез этих Семен не видел. То казалось ему справедливым: быть в своей тишине одному…
Ходила по снегу и Анка с девками, будто ничего не случилось. Да и что в самом деле? Подумаешь — жениха отвадила… Но если Семен не улыбался Екатерине, не желая обманов, то с Анкой не здоровался из-за гордости, хоть, как и раньше, посматривал на нее из конюшни…
За зиму на окне его комнаты скопилось множество выстроенных в ряд женских фигурок. О том никто не знал на селе, так как Семен стыдился перед мужиками своего немужичьего занятия и не пускал к себе никого. Но в одиночестве он еще больше пристрастился к этой работе и уже не мог выпустить ножа из рук. Особенно трудной ему казалась та удивительная линия Анкиного тела, что начиналась где-то от затылка и врастала изгибом в самую землю; в ней мерещилась Семену загадка не только Анкиной красоты, но и своя загадка: чуял он в себе способность повторить эту линию, но ни одна из вырезанных уже фигурок не подтверждала этого. А почему, никто не знал, никто не мог подсказать…
Тем утром в колхозе решили пахать. За Ягодным натужно вычихивали и выхлопывали два довоенных трактора, часто застывали на борозде, в удивленном бессилии пуча фары на зеленый размах поля. Техникой этой была занята вся мужская половина колхоза.
— Ну чего там у вас? — нервничала Екатерина возле заглохшего трактора, заглядывая через плечо одноногого кузнеца, исполнявшего и обязанности механизатора.
— Не кипишись! Не гуляем, видишь? А лучше дала бы сюда плуги с лошадьми, все помощь… Я их на всякий случай зимой наладил, так и стоят на заднем дворе.
— Чего ж молчал раньше, черт?
— А ставить кого? — озлился бывший танкист.— Я-то не упрыгаю.
Но Екатерина уже стеганула свою кобылу.
Дед Матвей по случаю праздника был наряжен в новые сапоги и даже перепал с лица, когда понял, что не зря нарядился, что понадобился и он для дела.
— Иду, иду, голуба!.. Эй, старая,— закричал он от забора в дом,— заверни чего поесть, вишь, люди ждут!
На крыльце старушка разбирала слепыми глазами, кому там понадобился ее Матвей, но при окрике, мужа быстро юркнула в дом.
— Я живо,— обернулся Матвей, к Екатерине, благодарно улыбаясь.— Только возьму, чего она там мне сготовила.
Семен же в дому был один и никого не ждал.
Екатерину он заметил по потемнению в комнате, когда та приложила к стеклу гнездышком ладони, высматривая, дома ли он. Пошел отворять…
Плуги тем временем бабы погрузили на телегу и повезли из кузницы в поле.
Екатерина прошла в кухню, но с делом не спешила. Его безразличие и забывчивость оскорбляли ее. Больше всего она боялась в этот момент походить на собаку, которую бьют, а она машет хвостом.
Екатерина открыла бадейку, зачерпнула черпаком воды и, пока пила, смотрела на Семена. «Чего это она? — забеспокоился Семен.— И одета не по-будничному, каждая складка на юбке отглажена». Не привыкший видеть в своем дому баб, Семен переминался, тер рукой бороду, выжидая, чем кончится на этот раз новая встреча с Екатериной. Она же, испив, выставила поверх крытой бадейки черпак и, прежде чем начать, оправила его для порядка, лишь после этого решившись на разговор.
— Что было у нас, Сеня, забыла я. Теперь я с поклоном к тебе могу и со спокойными словами. Затем и пришла…
И она поклонилась. Правда, для Семена ее слова, что гвозди в воду, глазами видел он, как двигались ее губы, как тыкала Екатерина ладонью в окно, почудилось ему на миг, что от женщины этой исходит тихий шелест, будто тронул ветер молодую ветлу.
Прислушался…
Екатерина развела в стороны руки и повела перед собой крепкими кулаками, будто толкала тяжесть, и он понял: пахать… Кивнул, достал из нижнего ящика холщовую, еще отцову рубаху, пахнущую лежалой сыростью и долгими годами забытого согласия Семенова дома с миром.
Кнут отыскался в каморке — сухая ольшина с корой, до блеска натертой ладонями. И вспомнил, как после разговора с Екатериной, когда попросился на конюшню, мочил он отцовский ремень, державший батькины штаны еще в первую войну и революцию, распускал его на полосы.
В такие дни мать собирала отца с ночи. В доме пахло чистым бельем и стряпней к утреннему, еще сумеречному застолью. По комнатам шлепали босые пятки матери, сквозь сны слышал Семен этот звук и запахи, потому что крепко уснуть не мог, опасаясь прозевать, когда встанет отец. Нынче этот день повторялся. Но сейчас не ощущал он той беззаботности, что была прежде. И когда он вошел в комнату за занавеску переодеться, взгляд его скользнул по окну, по ряду фигурок. Вот где таилась та разладица его души, что лишала покоя и праздник делала хмурым. «Брошу все к черту, не способен, видать: только кровь отравляет»,— облегченно думал он.
В ту минуту, когда Семен и Екатерина подходили к полю, в ожидании их, лениво балуясь разговором у края дубнячка, лежали бабы, доставившие на место плуг. Кто говорил о предстоящей работе, кто о детях, кто вовсе подремывал, а одна сидела, опершись на руку, не встревая в разговоры. Она-то, та самая Анка Мзыгина, и углядела прежде других идущих.
— Ишь, князь какой плывет! — вскинулся ее ленивый смешок поверх голов, и все оглянулись.
— Но-но! — строго сказала ближняя к ней Алена Свиркина, Анкина ровесница, молодая вдова, получившая похоронку в первые дни войны.— Да и ты не велика княгиня!
— Какая есть, такая есть, а только завернула его.
— А теперь жалеешь, потому и злишься.
— Ха, ночи не сплю, жду, может, вернется!
— Вот и жди. Тебе не выбирать. Не Семен, так дед Матвей.
Бабы засмеялись громко и бесстыдно над молодой заносчивостью, а когда стало различимо Семеново лицо, примолкли. Он кивнул им, не выделяя приветствием никого. Бабы, Анка вместе с ними проследовали за Семеном присутствовать при зачине.
Он поставил плуг, чмокнул на лошадь, стеганул по крупу. На баб не оглянулся, точно этот день был только его праздник. За спину ходко поплыла жирная борозда, свежий коричневый мякиш земли вышел на свет, радовался глаз его соку и вскрытой мощи. На неровностях вздрагивали рукояти плуга, а Семену чудилось, что это нетерпеливый пульс его рук вызывает напряженное движение. Взбодренная первым усилием грудь искала ветра, Семен взматывал головой, сгоняя со лба волосы,— тогда мелькнет в глазах синим, сполохом небо, будто приложится ко лбу холодная, освежающая ладонь. И снова он видит, как расступается под ногами зелень первой травы, выказывая коричневый подбой, и он шагает туда, и еще шагает, и еще… Только теперь он ощутил как истосковалась его душа по такой работе, и, весело оглядывая поле, понимал, что пахать ему до вечера.
За полдень, когда ушел на отдых в те самые дубки, зеленые и нестойкие под ветром, и, закусив хлебом, повалился в траву, радость новой жизни, перемежаясь с усталостью, делала ненужной всякую мысль в голове. Семен видел небо; в небо, возвышаясь головой, заворачивались стебли и тянулись листья, он смотрел туда словно со дна глубокой пропасти, ощущая свою малость и одновременно не думая о ней, ему было хорошо, и единственно, о чем можно было думать,— это о чистоте и благородстве тонов и сочетаний линий растений. Он так и уснул, будто утонул в собственном счастье. А вот проснулся он странно: от знакомого голоса, сразу сел,
озираясь дикими, непонятливыми глазами.
— Сеня! Слышь, Сеня! — звал его Анкин голос, и даже будто пробежал кто-то совсем рядом, за миг до его пробуждения,— по лицу скользнул легкий ветер, и он невольно повернул туда голову.

Журнал «Юность» № 12 декабрь 1973 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области