За Матвеевкой простор душу вытягивает. Семену чудилась великая справедливость жизни, что нет ни единого звука в этой бесконечности полей и перелесков.
Вышел табун за село, через дорогу шмыгнул заяц — дурная примета,— и было в беге его столько напора, испуга, дикости, что присели передние лошади, закосив в страхе глаза, точно им под морду сунули горячую головешку. Двое подсобных пацанов, Ванечка и Гена, бросились вперед ровнять ход, гикая, нащелкивая бичами. И снова мерное покачивание в седле, будто плывет Семен по волнам своих мыслей. Глаза видят все и запоминают, а думы плывут в тишине, и все они об Анке Мзыгиной. Думал он о том, что у Анки не такие, как у Галинки Рожиной, брови, не выщипанные под мышиные хвостики, а широкие, щедрые, и волосы получше еще, чем у Алены Свиркиной,— та приглаживала их одежной щеткой, опасаясь их буйства, а Анка не боялась снопца коротких волос. «Очень она красивая», — думал Семен.
Солнце проскваживает кроны перелесков по-собачьи, сзади, провожая табун в поднятой пыли. Степные мухи тигрового окраса стоят на месте в воздухе, высматривая самую потную лошадиную спину или готовясь в дальний полет. Будут висеть они так до самого места выпаса, это километрах в пяти от Матвеевки…
Там он усылает пацанов к лошадям, а сам приваливается спиной к дереву. Он думает: любить — очень хорошо. Если бы его спросили: «Хочешь вот сейчас, в эту минуту, слышать, что делается вокруг?» — он отрицательно покачал бы головой. Возвращенные звуки могли отпугнуть его мысли об Анке. Она была теперь для него повсюду: начнут ли задирать молодые жеребцы кобыл, неуклюже, но упрямо подымаясь на дыбы, плещется ли солнце на крупах гнедых кобыл, полнится ли воздух коротким летним дождем, или дико блестят звезды в окне его конуры.
Летом он купил платок, а осенью начернил до зеркального блеска сапоги и пошел к Анке. Он так привык к мыслям о ней, что сватовство казалось ему скучным, ненужным ритуалом. Все же он замер перед ее дверью…
Вечер был темный, на месте луны пронзительно белой кромкой вырисовывались высокие черные облака, В ногах у Семена серой тенью по желтому листу мелькнула кошка и скрылась за домом. Семен принялся отряхивать и без того чистые сапоги, но вспомнил, что шел не по дороге, а по обочине, а там трава, значит, сапоги не запылились. Ощупал на груди спрятанный полушалок и постучал. Потом сильнее…
Как она рассмеялась! В жизни не видела Анка Мзыгина ничего смешней этой нелепой, темной фигуры колхозного конюха. Совсем спятил со своими кобылами! Ишь, свататься надумал!..
Семен покорно отворотил оглобли. Собаки провожали его вдоль заборов, выкалывали зубы, топорщили холки, «Брешут»,— догадался Семен. Он все еще держал край платка, волоча его за собой, заметая след к Анкиному дому. Он бросил платок за селом, на старой забытой дороге, усыпанной мягкой, прошлогодней хвоей. Ездили по ней редко и неохотно: зимой здесь пиратили волки. Свернул в лес, провалил плечом зеленую плоть кустарника и брел уже без смысла и цели, лишь бы идти. Хотел ли он здесь заблудиться? Или непосильной дорогой заглушить боль отверженности? Влажный вечерний лес трепетно принял его.
Бегал когда-то в этих местах от лесхоза по узкой колее паровоз-кукушка с большой широкой трубой, подставленной щедро всем дождям неба. Подкатывала последняя платформа, и ждущие ее мальчишки бросались из-под косогора прокатиться на шершавых торцах кругляка. Паровоз двигал шатунами дальше, как экономный упрямый бегун, прижав локти к телу. И сколько бы ни случалось потом верст возвращаться домой, идти было легко и весело…
Не удержали ноги, когда запнулся за пень, рухнул на вспушенные многолетней волглостью шпалы.
И уже смиренно и без зла вспомнил об Анке: зачем девке его немочи? Не для него те дороги, которыми ходят люди, у него иной путь. Этого-то и боялась мать, когда просила Семена еще пацаном не ходить на опасное гульбище к железной дороге.
Только не слушал ее, потому что не думал он тогда о смерти.
Семен пошарил в траве, нащупал ближний к нему рельс и, испугавшись холодного ожога, отпрянул.
Робкие прутки молодых дубков поднялись над шпалами, спрятала вглубь трава ржавчину рельсов, где-то на свалке давно врастал в землю тот самый паровоз-кукушка — значит, живи, Семен!
На конюшню вернулся к полночи. Оседлал Лгуна и погнал в ночное, к Ягодному. Там он пустил лошадей в камыш, а сам развел на бугре у сосен костер, достал из сумки кусок березы и нож и принялся вырезывать Анку.

Ванечка и Генка, помощники Семена, встретили в тот вечер у правления председательницу и на ее вопрос, где Семен и почему они не с ним, рассказали, что ходил сегодня Семен к Анке
Мзыгиной, весь новый из себя, в чищеных сапогах и чистой рубахе, потом исчез куда-то, пришел на конюшню поздно, их отпустил, а лошадей погнал один, как был, в чистом. Домой идти они боятся: как бы их там не заругали за самовольный уход. Спать они сейчас все равно не хотят — привыкли, лучше им пока погулять.
Сначала Екатерина хотела отправить их тут же к Семену, но передумала, села на лошадь и подалась к Ягодному одна.
Брошенные у правления, Ванечка и Генка испугались, как бы не нагорело им еще и от председательницы, не говоря уже о родителях, и сами решили бежать к Семену.
Нерасседланная председательская лошадь с заброшенным на спину поводом по-чужому ходила среди табуна, а сама Екатерина сидела рядом с Семеном, склонив голову ему на плечо, и что-то говорила. Костер вздрагивал изнутри, рассыпая по небу жаркие искры.
— Чего это она ему говорит? — спросил младший Ванечка у старшего приятеля, которому было уже тринадцать.— Он же глухой…
Они стояли за кустами, не смея выступить на свет, разведывая обстановку. Генка натянул несмышленышу кепку на глаза.
— Любовь у них, понял?
— Жених и невеста, что ли?
— Да уж ясное дело…
— Мамка говорит: кто возьмет в дом Екатерину, во как жить будет — она баба справная.
— Да уж… Только и Семен здоров мужик: водолазом был, взрывы делал, ранен, как на войне.
Где-то рядом за их спинами фыркнула в темноте лошадь, Ванечка вздрогнул, но те двое у костра ничего не слышали.
— Домой пойдем, теперь уже можно. Только ты, чего видел,— никому. Понял? — Генка поднес к глазам Ванечки кулак. За Семена стоял Генка горой: отец его так и не вернулся с фронта, и мальчонка душой прилепился к Семену.
— А я что?.. И не видел ничего…
— То-то… Курить охота.— Генка вытащил из кепки цигарку, чиркнул и, зажав в ладони спичку, быстро запыхал, раскуривая, сведя к носу глаза, чтобы видеть, как разгорается табак.
— Дай курну,— робко попросил Ванечка без всякой надежды.
— Мал еще, да уж ладно… На повороте дам. Пошли.
И не видели они, как вскоре поднялась с земли Екатерина, нарочито медленно, чтоб не выдать своего волнения, как протянула Семену руку. Он тоже встал, с ленцой пошел за ней в ночную темь недалекого леса. И как нескоро вернулись они, сели по разные стороны огня, и Екатерина, подобрав руками колени и положив на них голову, с нежностью смотрела на Семена. А он принялся вновь за свое вырезывание, избегая пытливых глаз Екатерины.
Костер догорал, закраснел углями, и уже робкие синие язычки пробегали по головешкам, когда Семен встал за сушняком.
— Совсем догорел,— сказал сам себе и скрылся в темноте.
Екатерина будто ждала, когда останется одна, встала, переступила угли и подняла с земли Семенову работу. Тень от огня пробежала по ее лицу, на миг покривив его. Она оглянулась в ту сторону, куда ушел Семен, и, не раздумывая, бросила деревяшку в огонь.
Угли вспыхнули, отдав последний свет, потом стало еще темней…

Журнал «Юность» январь 1972 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области