Семнадцатого мая украли получку у Софьи Васильевны, а через десять дней вытащили отпускные у «верхней» сотрудницы, которая пришла познакомиться с новым проектом дворца бракосочетаний.
Тут возникло что-то вроде стихийного митинга.
Все хором возмущались, слова осуждения жужжали в воздухе, но когда я попробовала перевести разговор на более деловую почву — как, мол, жить будем дальше? — все уныло замолкли.
— Надо устроить засаду! — воскликнула вдруг Валюта.
— Чтобы предлагать это вслух, надо быть ангелом или… — задумчиво произнес Валя.
Конечно, Валюта — ангел, но так думаю я, а другие?
— Нет, нет,— Валя покачал головой,— тут надо опереться на математику.
На следующий день Валя потребовал у меня табель — сведения о посещаемости, о больничных, график отпусков, а также просил записать дни и часы, в какие произошли все кражи, и — если только могу вспомнить — кто был в это время в отделе. Затем Валя принялся считать, вычислять, составлять уравнения. Взглянув на его листки мимоходом, я не удержалась и сказала:
— Количество сотрудников отдела, умноженное на сумму украденных денег и деленное на число краж, равняется иксу в квадрате. И мы начали придумывать всякую ерунду и хохотать. Понятно: нам надоело огорчаться, началось лето, мы с Валей собирались в учебный отпуск — сдавать экзамены.
На третий день, когда все разошлись, я спросила Валю, что же говорит математика.
Он сказал смущенно:
— Понимаешь, для точного ответа, вероятно, наших данных недостаточно. Но кое-что все-таки выявляется…
— Валька, не темни, говори, что есть. Если хоть что-нибудь есть.
Он развернул свои выкладки, помычал над ними и, наконец, выдал итог.
— Всего у нас было пять краж. В четырех случаях из пяти результат один, а в одном случае — другой. Вероятно, тут какой-то просчет…
— Да говори же наконец, кто у тебя там — в «результатах».
Валя поднял на меня круглые глаза:
— В одном случае, Женька, страшно сказать: икс равен С. В.
Мы засмеялись.
— «Наука умеет много гитик»,— сказала я.
— Ну, а в четырех остальных икс равен, как ни странно, двум М.
— Как же может быть… два М?
— Вот и я тоже думал, что это значит? Вероятно, мой метод себя не оправдал.
Валя собрал листки.
— Вполне достоверно только одно: полное алиби одного человека из семи.
— Это уже кое-что. И кто же этот добродетельный?
— Это ты, Женя. Ты абсолютно вне подозрений.
— Мерси. Местком отмечает твою работу.
Я чмокнула его в щеку. И напрасно. Валька схватил меня за плечи и притянул к себе. Я выгнулась назад, закинула голову и закаменела. Его поцелуй пришелся мне в подбородок. Глухая борьба секунды три, и Валька меня отпустил.
Потом он стал глядеть на меня и преспокойно говорить о моем лице, будто рассматривает картину: у меня умные и живые глаза, редкого цвета — темно-серые, красивой формы уши, но самая главная моя прелесть (он так и сказал — «прелесть») — это ямка на подбородке.
— Иди ты! Столько прелестных частностей означает, что целое совсем не привлекательно.
— Нет, Женечка, нет. Скажу тебе правду: мое сердце колеблется, как маятник, от Валюши к тебе, от тебя к Валюте…
Я засмеялась:
— Тогда выбирай третью.
— Ты хочешь сказать — Марину? Марина — метеор, молния, вспышка. Вспыхнуть и сгореть? Нет-нет. К тому же она вурдалак.
— Как это понимать?
— А никак. Не понимай. Ты еще молода все понимать. Ты вообще слишком…— Он осекся и замолк. Потом продолжал раздумчиво: — …и это единственный твой недостаток. Но самый главный…
— Какой, какой, я что-то не поняла. Ты уж скажи.
Валя поглядел на меня печально и сказал нехотя: — Главный твой недостаток в том, что ты чересчур правильная…
«Чересчур правильная» — это ужасно. Пожалуй, лучше иметь кривые ноги, чем быть чересчур правильной. Я представила, что лет через десять, двадцать я буду такая же скучная и пресная, как Софья Васильевна. А ямочка на подбородке — кого она обманет? И мне вдруг стало ужасно жаль, что я не метеор и не вурдалак.
Прошли лето и осень. Началась зима. Спокойная жизнь время от времени взрывалась пропажами, хотя они значительно сократились — мы стали бдительней.
И вот, наконец, пришел день, когда все раскрылось. Я верила, что такой день непременно когда ни будь наступит. В конечном счете, все открывается, иногда поздно, но все-таки открывается.
Началось с того, что Софья Васильевна обратилась ко мне со странной просьбой помочь ей устроить так, чтобы какой-нибудь час наш отдел пустовал. Сказать, зачем это ей нужно, она отказалась. «Потом, Женя, потом». А дальше… Впрочем, дальше я просто передаю ее рассказ. Я слушала его дважды. Первый раз она была очень взволнована, а второй уже поостыла и даже подшучивала над собой. Вот что она рассказала:
«Я пришла к мысли, что надо действовать решительно, единолично и тайно. Только так мы освободимся от страшной бациллы недоверия и подозрений, которая подтачивает здоровый организм — наш дружный коллектив. Собственно, для меня не было сомнений, чьи это дела. Пора было, наконец, поймать ее на месте. Конечно, это нелегко и потребует терпения и выдержки. Терпение у меня есть.
Я все обдумала. У левой стены нашей большой комнаты стоит длинный стол под зеленой суконной скатертью. На него мы кладем вновь поступающие материалы, еще не прошедшие обработку — незарегистрированные и неописанные. Скатерть на этом столе длинная, до самого пола. А посреди комнаты другой стол — круглый, тоже большой. За ним обычно работают посетители с выданными материалами: проектами и чертежами.
Так вот, в день получки (если надо, то два, три, пять таких дней) я решила «отдежурить» под длинным столом со скатертью. А на другом столе буду оставлять свою сумку с деньгами. Обычно среди дня Викентий Иванович уходит наверх, к начальству или в библиотеку. В это время надо постараться разослать всех по делам. Ясно, что вор (воровка!) следит и ждет именно такой минуты, чтоб было пусто и кто-нибудь забыл сумку.
Вот я поставила сумку с краю, а рядом еще положила тетрадь и карандаш для натуральности.
Оставила я в сумке половину денег, а половину спрятала в ящик стола, на всякий случай, чтоб не остаться без копейки. А сама залезла под стол, села у стены и опустила скатерть. Фу, какая там пыль! Халтурит наша Степанида Ефремовна, надо ей сказать. Подстелила газету. Ручку взяла с со бой, если придется вылезать при ком-нибудь, скажу, закатилась ручка.
Не представляла я, как мне будет неудобно. Толстовата я для такой позиции, Сесть, спину распрямить нельзя — голова в стол упирается. На коленках, ничком,— кровь к голове приливает. Сижу боком, опершись одной рукой об пол, и рука уже немеет, и бок болеть начал.
Наконец слышу: открывается дверь, кто-то входит. И сразу останавливается. Должно быть, посторонний, увидит, никого нет, и сейчас уйдет. Но нет! Делает шаг. Другой. Пауза. Ага, думаю, смотрят на сумочку, задумались.
Потом еще шажок, еще, и я вижу ноги. Мне казалось, ноги у нее похудее, но, может, отсюда…
Ноги остановились, напряглись, потом переступили на месте и расслабли. И вдруг она заговорила.
Одна, в пустой комнате. И тут я поняла: она совсем не она. Другая, и… кто! Меня даже жаром обдало.
Каким-то фальшивым голоском она сказала:
«Кто-то опять оставил сумку! — Затем помолчала и потом громче, со злобой: — Дура. Растяпа. Идиотка». И крепкий шаг к столу. Затем слышу смешок, еще смешок — такое ласковое, нежное хихиканье. А затем тихо щелкнул замок моей сумки — так он щелкает, когда ее раскрывают. Шорох, шорох. Роется! Ну, пора! Я приподнимаю край скатерти… и глупейшим голосом говорю слово, которое терпеть не могу: «Привет!»
Но именно в тот момент, когда она, вспыхнув,
отдергивает руку — в сжатом кулаке я вижу свои деньги — и отскакивает назад, открывается дверь и раздается ласковый голос Викентия Ивановича: «Мариночка, дружочек, не оставляйте, бога ради, сумку, когда уходите!»
И я пячусь раком назад в темноту. И слышу: «Это вовсе не моя сумка». «Ах, не ваша, тогда за
кроем ее и уберем». Щелкает замок сумки, и Викентий Иванович открывает ящик своего стола. А Марина говорит громко, нагло: «Опять эта идиотская разболтанность! Оставляют сумку в пустой комнате, да еще и раскрытую!» Резкий стук каблуков, хлопает дверь.
Почему я отложила только половину денег? Какая глупость! А нахальство, а наглость… Ужас!
Тихонько-тихонько, покряхтывая, вываливаюсь я боком из-под стола. Взглянув краем глаза — мне и шею свело,— вижу: Викентий Иванович стоит спиной — и начинаю понемножку подниматься. Руки-ноги затекли. Встаю на колени, потом, держась за край стола, постепенно распрямляюсь.
— Голубушка Софья Васильевна,— слышу я, — что с вами, вам плохо?
— Нет-нет, не беспокойтесь, у меня радикулит,— нашлась я.
— Вам помочь? — Викентий Иванович берет меня под руку и доводит до стула.— А я так задумался, что не слышал, как вы вошли. Представьте, кто-то опять забыл свою сумку на столе! Хорошо, что Мариночка зашла и увидела. Мы ее спрятали.
— Очень хорошо, прекрасно, просто великолепно,— бурчу я.
Викентий Иванович удивляется.
— Вы, кажется, сердитесь? Но ведь вы сами говорили, что не следует оставлять сумки, особенно в дни зарплаты…
— Да, да. Вот что, Викентий Иванович, я хочу выйти на пенсию,— говорю я почти со слезой и сама удивляюсь: что это я говорю и кому говорю?!
— На пенсию? Вы? Ну что вы, голубушка, вы еще полны сил. И как же я без вас? Нет, это просто невозможно…
Действительно, ему без меня будет трудно.
К счастью, тут появляетесь вы, Женя, и успеваете загородить меня от Викентия Ивановича, ибо по моему лицу текут слезы, а в прическе у меня наверняка паутина, которую накопила там, под крышкой стола, Степанида».
Вот что рассказала мне, а потом еще раз другому человеку Софья Васильевна. И, слушая ее, я
подумала: «Не пресная она, совсем не пресная».
— Неужели не она? — Брови мои поднялись, я остолбенела и уставилась на Викентия Ивановича.
Софья Васильевна махнула рукой перед моим носом.
— Боже мой, Женя, что вы так смотрите?… Придите в себя!
Софья Васильевна достала свою сумку из стола Викентия Ивановича, и мы пошли.
— Это была Марина.— Она всхлипнула. Достала сигареты и закурила.
Закурила и я: может, и правда успокаивает?
— Эксперимент не удался,— сказала Софья Васильевна уже спокойно.
Я возразила: мы теперь знаем, кто ворует, мы и хотели узнать.
— Да, да, да.— Софья Васильевна кивала головой, и я видела, что результат ее предприятия не принес ей никакого удовлетворения.
— Мы с вами думали о другой, но разве было бы лучше подозревать и дальше ни в чем не повинного человека? — спрашивала я. И с глубоким вздохом отвечала себе тайно: «Лучше бы это была Мила».
— Но как понимать теперь… начало? Вы помните первый случай и как плакала тогда Марина?
— Помню. Вероятно, она хорошая актриса. Судя по самой последней сцене, сыгранной с Викентием Ивановичем при вас, просто талантливая актриса.
И мы стали вспоминать и навспоминали целую кучу хорошо разыгранных сцен — негодования, ужаса, изумления и тихой, горькой печали. А рассказы Марины? Знаменитое покушение на ее жизнь, бурные романы, приключения с поклонниками, которые клали к ее ногам сердца, костюмы джерси, браслеты, серьги, сапожки и босоножки…
Да, да, да. Мы обе кивали грустно, потому что Марина исчезала, догорала, как бенгальский огонь: еще вспыхивали последние искры, но в наших руках уже чадила серным дымом темная головешка. Мы вернулись в отдел, зная, что предстоит нелегкий разговор — как, когда, с кем, мы не решали.
Знали одно: разговор неизбежен.
Когда мы пришли, все были там, кроме Викентия Ивановича — его вызвали наверх — и кроме Марины. Не успели мы с Софьей Васильевной сесть, как Марина влетела в комнату. Разговор не начался, он вспыхнул и заполыхал, как огонь по сухим листьям — во все стороны сразу.
— Вот ваши деньги! — Марина бросила на стол
Софье Васильевне несколько свернутых купюр.
Она шла в наступление — неожиданно, напористо, нагло.— Мы, кажется, решили не оставлять сумки на столах. А вы бросили свою сумку, да еще открытую. Хорошо, что мы с Викентием Ивановичем вовремя зашли в комнату. Все ж я решила, что немного попугать вас будет не вредно…
Ее слушали очень внимательно.
— Лжете вы всё,— ответила Софья Васильевна, медленно пересчитывая деньги; я видела, как дрожали у нее руки.— Может, кого-нибудь вам и удастся обмануть, но вы-то прекрасно знаете, что я вас видела. Мы с вами были вдвоем, когда вы залезли в мою сумку. И если бы Викентий Иванович не вошел следом, дело приняло бы совсем другой оборот… Товарищи, я хочу объяснить.— Софья Васильевна поднялась.— Я спряталась и видела из своего укрытия, как Марина залезла в мою сумку.
Это ложь, что сумка была открыта! Я хотела узнать, кто ворует, и теперь знаю. В сумке я оставила половину денег, а половину спрятала в столе.
Кто желает, может убедиться: здесь, в телефонной книжке, в правом кармашке, лежат тридцать рублей. Марина рассказывает вам бессовестные небылицы. Надо набраться наглости… Надо потерять последний стыд, чтобы… Гадость! Вот гадость!
Софья Васильевна выкрикнула последние слова и тут же упала на стул: силы ее кончились. Она дышала прерывисто, видно, боролась со слезами.
Валюша кинулась к аптечке.
— Не надо капель. Ничего, Сейчас. Пройдет. Я не хочу. Говорите. Скажи ты, Женя. Ты знаешь.
Видно, она боялась, что ее слезы оборвут наш разговор.
Я поняла хитрый расчет Марины: она знала, что мы не будем обращаться к Виконтию Ивановичу за уточнениями и разъяснениями, которые могли бы разбить выдуманную ею версию.
Надо было говорить, надо было начать, но я не знала, с чего начать, что говорить. Если сказать, как я вошла и увидела Софью Васильевну в пыли и паутине, непременно кто-нибудь представит ее, полную и коротенькую, вылезающей из-под стола на четвереньках, и засмеется.
И я сказала то, о чем совершенно не думала и что не собиралась делать. Говорю и слышу в своем голосе интонации безбрового детектива Семенова:
— Я должна позвонить следователю, который в курсе всех бывших у нас происшествий, и проконсультироваться. Поскольку вор нами выявлен, пусть дальнейшее решает угрозыск.
Тут вдруг вступает Валюша.
— Женя, а ты можешь быть уверена совсем, на все сто процентов, что тут нет все-таки недоразумения? Вдруг Софья Васильевна не поняла Марину, вернее, неправильно истолковала ее действия? Как же тогда…
Тогда я рассказала все по порядку, что знала от Софьи Васильевны и что застала сама. Сказала, что понимаю, какое надежное прикрытие для Марины создал приход Викентия Ивановича.
— Лжешь! Лжешь! — Марина вскочила.— Ты говоришь с чужих слов, а это беллетристика, и ничего больше. Ты даже забыла, что меня обокрали первую. Ты прекрасно знаешь, с какого времени начались кражи. Не с моего прихода в отдел. Нет! С приходом совсем другого человека. Ты знаешь какого. И ты и Софья Васильевна подозревали… Вы обе думали на нее, я знаю. Не отпирайся. А сейчас ты вдруг привязалась ко мне. Ты просто завидуешь мне и злишься. Да-да-да, потому что ты никому не нравишься, а я нравлюсь, потому что ты некрасивая, а я красивая, потому что у тебя никого нет, а у меня есть!
— Ну, пошли женские истерики,— сказал Валька.— Замолчи! Давайте кончать. Женя права: пусть этим займется следователь. Звони, Женя, давай. Вот прямо сейчас, не стесняйся.
И Валя подвинул ко мне телефон. Наступила полная тишина. Я заметила, что Мила смотрит на меня пристально. С интересом смотрит. Я набрала номер и попросила Семенова. «Семенов слушает!» — выкрикнул он громко, на всю нашу комнату. Я попросила его прийти тотчас, не откладывая.
— Ну хорошо, для вас. Я это делаю только для вас! — прогудел Семенов.
Не успела я положить трубку, как заговорила Мила. Сейчас я увидела совсем не ту худышку замухрышку, которая пришла к нам десять месяцев назад. И не только отросшие и закурчавившиеся волосы изменили ее внешность, но и совсем новое — спокойное, гордое — выражение лица, посветлевшего и даже похорошевшего за одну минуту.
— Мне хотелось сказать вам на прощание — потому что, наконец я могу уйти отсюда… Хотелось, чтобы вы все знали: я чувствовала, все время чувствовала, что вы подозреваете меня. Я заметила:
каждый раз перед тем, как случалась кража, выходило так, что я оставалась одна в комнате. Я стала из комнаты выходить. Но что это меняло? Никто не видел, как я выходила, куда бы я ни пошла — в институте меня не знали, а когда я возвращалась, почти всегда в комнате уже кто-нибудь был. Так вот, я заставала в комнате кого угодно, но не Марину.
Она появлялась потом, после меня. А к вам на работу я пришла потому… В общем, у меня была черепная травма, а моя основная работа считается трудной. Я работаю с токами высокого напряжения. Врачи не разрешили мне такую нагрузку. Пока не разрешили. Лида Веселкина позвала меня сюда на время ее отпуска, на свое место: «У нас тихо, спокойно, будешь карточки писать, иногда почертишь немного,— ты же умеешь. А работать легко, и молодежь у нас славная…» Я пошла и вот попала… Но я не могла уйти. Поймите это! Кражи прекратились бы. И для вас я навсегда осталась бы воровкой. Вы говорили бы потом: «Когда у нас работала эта воровка Мила…» Ужасно… Мне было очень трудно. Но я терпела. Я не знала, как быть.
Я догадывалась, что это Марина. Но не могла доказать. Хотела поговорить… вот с Женей. Но она смотрела на меня всегда так неприветливо. Никто из вас не общался со мной. Мне казалось, что вы меня не любите. Не знаю почему, но это было так… Два месяца я пролежала в больнице… Меня ударили по голове… Впрочем, я совсем не собираюсь рассказывать о себе…
Не знаю, как другие, а я, слушая Милу, чувствовала себя все больше и больше виноватой. Я подозревала ее, действительно. А почему? Потому что у нее волосы были острижены под машинку? Потому что у нее длинный нос? (Кстати, теперь, когда отросли волосы, он кажется короче.) Потому что пропажи начались с ее приходом к нам? Да что говорить: плохо я разбираюсь в людях.
Вот Марина. Ведь она мне нравилась. А как быстро она стала чужой. Даже как-то слишком быстро и слишком легко. Настоящего огорчения я не испытывала. Почему? Не было и настоящего возмущения. Оно начало расти здесь, сейчас, когда я поняла, что Марина не только воровала, но и подстраивала все так, чтобы подозревали Милу.
Подумать только: она «работала» над этим, строила стратегические планы!..
Возмущение мое дошло до высшей точки. Это уже была злость, бешеная злость. Как только Мила замолчала, я вскочила и, ничего не говоря, подошла к Марине. Не знаю, что увидела она на моем лице. Я еще ничего не сделала, не знаю даже, что я хотела сделать. Марина вдруг пронзительно завизжала. Валя бросился ко мне и схватил за руки…
В этот момент дверь открылась и вошел милиционер. Я не сразу поняла, что это Семенов в форме.
— Проводите общее собрание? — спросил Семенов с легкой насмешкой в голосе.— Разрешите?
Он сел и тотчас вскочил. Рыжие глаза его засияли, стали золотыми, и, протягивая руку, он пошел к Миле.
— Товарищ… Товарищ Люда! Рад вас видеть живой-здоровой. Как вы сейчас?
— Спасибо. Все в порядке. Видите — починили.
— На суде вас не было.
— Тогда я еще не вставала.
— Вы в курсе? Одному пять, другому три.
— Спасибо, я знаю. Мне все сообщили.
Мы слушали этот странный диалог с раскрытыми ртами. Семенов заметил наше удивление.
— Вы даже не знаете, товарищи, какая девушка находится среди вас…— начал Семенов.
— Я очень прошу, не надо ничего про меня…— прервала его Мила.
— Хорошо, я не буду рассказывать. Я просто хотел сказать, что вы очень храбрая девушка!
Мила поднялась, будто хотела уйти, но тут же села.
— Все, все…— успокоил Семенов Милу.— Продолжайте, не буду вам мешать, буду слушать.
И он пододвинул спой стул.
Но у нас все было сказано, говорить дальше на тему, что воровать, лгать, клеветать — грех, было уж ни к чему. Я потянула Семенова за рукав и спросила тихо:
— Мы уже знаем, кто. Что нам теперь делать?
— А свидетели есть — два человека? — громко спросил Семенов.— Только один? Я же вам говорил: надо двоих.
Все напряженно молчали. Марина сидела в картинной позе, опираясь лбом на кончики пальцев.
Лицо ее выражало обиду и презрение.
Итоги подвела на правах старшей Софья Васильевна.
— Надеюсь, вы понимаете,— она обращалась к Марине,— что работать с вами нам будет неприятно?
— Так же, как и мне с вами,— отрезала та.
Разговор был окончен. Давно кончился и рабочий день. Мы с Валей и Валюшей вышли первыми.
Софья Васильевна еще говорила с Милой и Семеновым. Марина шумно швыряла в корзинку бумаги из ящиков своего стола. Мы шли и молчали. Что-то мешало мне, томило, тянуло назад.
— Что же случилось с Милой?.. За что ее и кто? — спросил Валя.
Я уже знала все из полуминутного разговора с Семеновым. Ночью Мила бросилась на помощь женщине, у которой двое парней рвали из рук сумку. Хозяйка сумки кричала, и Мила вцепилась в одного из жуликов. Их успели задержать. По словам Семенова, «крайняя смелость ее поступков и полная неосторожность привели к удару тяжелым предметом». Кажется, Семенов и вел это дело. Вот все, что я узнала и могла повторить. Я говорила и чувствовала, что не говорить мне надо, а что-то сделать.
— Интересно, что будет с Мариной? — спросила Валюша и посмотрела на меня.
— Ничуть не интересно. Ничего интересного с ней не может быть.
— Поступит на новую работу. Начнет все сначала,— предположил Валя.
— Купит новый шиньон,— добавила я.— Сменит поклонников.
Мы опять замолчали. То, что томило меня, определилось. Как же я могла уйти, ничего не сказав Миле?
— Прощайте, я иду обратно.
— В институт? — удивилась Валюша. — Зачем?
— Я хочу сказать Миле… Я должна извиниться перед ней.
— Ты думаешь, ей это нужно? — спросил Валя.
— Ей, может, и нет, а мне — очень.
И я побежала назад: если успею, захвачу ее, а нет — догоню на пути домой.

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области