Наталья Баранская

Почти год продолжалась эта история. «Многосерийный детектив без начала и конца», как сказал Валя. Мы сыграли в этом фильме по нескольку ролей: потерпевших, свидетелей и даже сыщиков.
Началось все с Марины. Кто из нас, семерых сотрудников отдела, был на месте, теперь не скажу, не помню. Софья Васильевна была точно, новенькая была — эта остриженная,— и, кажется, еще не ушла Лида Веселкина, дорабатывала последние дни — уходила в декрет.
Марина полезла в свою сумку, такую бокастую, с громким замком. Открыла ее, покопалась, вскрикнула, будто палец уколола, и тотчас глаза у нее налились слезами и по щекам поползли темные полосы — размылась тушь.
Когда Марина закричала, Лида вздрогнула, рассердилась: «Господи, можно ли так пугать?» — а Софья Васильевна спросила спокойно, не поднимая головы от стола: «Что там у вас случилось?»
Марина затрясла головой так, что вся укладка разошлась. Она вообще очень темпераментная, Марина. Трясет головой, слезы льются, роется в сумке, что-то бормочет. Я ей крикнула:
— Ну?! Говори — что с тобой?
— Зарплата… Все мои деньги… Исчезли… Украли зарплату…
— Украли?!— Софья Васильевна подскочила даже.— Что вы хотите этим сказать? Почему вы позволяете себе делать такие заявления?..
А я подошла молча, схватила ее сумку, перевернула и хлопнула по дну. Из сумки высыпались на стол пудреница, помада, тушь, бумажные салфетки, катушка и наперсток, старые мятые билеты — автобусные, киношные, железнодорожные, две конфеты «Мишка», маникюрные щипцы, пилочка, профсоюзный билет, зеркало, два скомканных носовых платка, гребенка и свернутые клубком чулки.
— Вот теперь спокойно ищи,— сказала я и стала смотреть, как Марина перебирает свое добро.
Даже чулки заставила развернуть. Она больше не плакала. Лицо у нее было злое. Сложив все обратно в сумку, она ехидно посмотрела на меня:
— Ну что, товарищ профорг, вы теперь убедились, что денег нет?
Злиться на меня было глупо. Я ведь только помогала ей искать толково, а не копаться по-куриному.
— Убедилась,— ответила я спокойно.— Однако это совсем не значит, что деньги украдены. Может быть, ты их потеряла. Вспомни, куда ты заходила после получки?
Софья Васильевна меня поддержала — во всех подробностях хотела она восстановить путь Марины от бухгалтерии до отдела, со всеми встречами, заходами и переходами.
— Идем искать! — Я дернула Марину за руку, не дослушав Софью Васильевну.
— Какая чепуха! — воскликнула Марина. — Куда мы пойдем? Зачем? Я сначала занесла сюда сумку, потом взяла кошелек с мелочью, пошла в буфет, а на обратном пути заходила… Да, я заходила, и не в одно место, но денег-то со мной не было. Был только кошелек, вот он даже лежит отдельно — в столе. Можете проверить.
Тут вдруг встала наша новенькая, приоткрыла рот, вздохнула, и вид у нее был такой, будто она хотела что-то сказать, но передумала. Я заметила, что она побледнела.
— Мила, что с тобой?— спросила Лида Веселкина.— Не переживай — такие происшествия у нас не часты.
Это было сказано полушутя, ничего подобного у нас никогда не случалось.
Мила была Лидиной кандидатурой — она ее привела на свое место. Похоже было, что не очень хорошо Лида ее знает. Я спросила тогда, почему эта девушка острижена под машинку, да еще какая-то проплешина у нее на затылке. Лида замялась: неудобно, говорит, спрашивать. У нее, говорит, были неприятные переживания, кажется, какая-то кража… Впрочем, подробности неизвестны. Вернее, Лида не спрашивала, а Мила очень молчаливая, но работник хороший, умница — они учились вместе.
Ясно, что Лида не в курсе жизни Милы. По правде говоря, мне эта Мила не понравилась — длинноносая, угрюмая, похожа на новобранца. Да и скучная: за неделю слова ни с кем не сказала — только «да», «нет», «здравствуйте» да «прощайте».
Так вот, я тащу Марину к дверям.
— Все равно идем искать!
А сама думаю: не искать, так хоть вправить ей мозги, видно, она не понимает, что людям не сладко, когда их обзывают ворами прямо в лицо.
Но не успела я взяться за ручку, как дверь раскрылась, а за ней Викентий Иванович, наш начальник. Открыв дверь, он, конечно, шагнул назад, уступая дорогу «дамам». Он человек старого воспитания, необычайно вежливый, как говорит Софья Васильевна, «деликатный». И тут Марина опять уперлась, выдернула руку из моей и сказала громко:
— Оставь меня, Женя, куда ты меня тащишь, это же глупо!
Я поняла, что сейчас произойдет. Викентий Иванович прислушивался к нашему разговору. Само это ожидание в дверях заставляло его слушать. На лице его уже появилось вопросительно-взволнованное выражение. Он не переносил резкостей, ссор, обид, женских слез и прочих вещей. Если Марина скажет еще одно неосторожное слово, придется объяснять Викентию Ивановичу, что случилось. А этого делать нельзя. В прошлом году у него был инфаркт, мы его берегли. Но Марина, конечно, забыла все на свете, кроме своей неприятности.
Тут поднялась Софья Васильевна и сказала:
— Вы, девочки, выясняйте свои личные дела в коридоре, а у меня важный вопрос к Викентию Ивановичу, так что вы нам, пожалуйста, не мешайте.
И она заулыбалась Викеше, подойдя к его столу и как бы приглашая его занять свое место за этим громоздким сооружением с толстыми тумбами, украшенными резьбой,— настоящим столом начальника хотя бы и такого скромного отдела, как наш ОХТД, что означает попросту отдел хранения технической документации. Впрочем, в большом проектном институте отдел немаловажный.
В коридоре Марина устроила мне тихий скандал. Она шипела, как змея: зачем я делаю из нее дуру? Она еще не склеротическая старуха, как некоторые, и отлично помнит, где была и что делала эти два часа после получки. Мало того, что она лишилась денег и должна голодать две недели, так ее еще хотят представить полной идиоткой. Она опять захлюпала, и мне стало ее жалко. Мы знали, что она живет совсем одна, что все ее близкие где-то в Бердянске, откуда ей пришлось чуть ли не бежать, спасаясь от мужа. Я сказала, что мы соберем для нее сколько-нибудь денег.
— Нет! Нет!— закричала она.— Я не нищая и ничего от вас не возьму.
Ушла Марина из комнаты в слезах, а вернулась с громким смехом. Когда мы еще стояли там, в коридоре, проходил какой-то дядечка, взглянул на Марину — портфель уронил. Поднял, пошел, оглянулся и опять уронил. Марина расхохоталась, и я тоже. Мужчины от нее как-то мгновенно обалдевают. Чертовски она привлекательна, а чем — не поймешь. Глаза враскос, как у зайца. Толстогубая. Но гибкая, легкая, шумная — совсем, как ветка на ветру.
Деньги для нее мы все-таки собрали, и она взяла, даже растрогалась.
С этого дня «тихую заводь» — так прозвали наш отдел в институте — начали сотрясать бури. И вскоре все оказались осведомленными о наших делах, и остряки стали переделывать название ОХТД, так и эдак переплетая слова «хищения» и «деньги».
Информация шла снизу вверх (мы занимаем вместе с фотолабораторией полуподвал) не только через тетю Степу, нашу уборщицу, но и от нас самих. У каждого из нас были друзья-приятели в «верхних» отделах.
Ясно, что Викентий Иванович оказался в курсе. Софья Васильевна старалась его успокоить и просила нас при нем говорить о неприятностях как можно меньше. Меньше и спокойнее.
Через две недели пропала моя получка. В отличие от Марины, я совершенно не могла вспомнить, где была моя сумка от двенадцати часов до конца дня. Только перед самым уходом я обнаружила пропажу. Человек я аккуратный, в делах у меня полный порядок. Порядок я люблю и ценю. Считаю, что с ним легче жить.
Если бы я обнаружила раньше, что денег нет, я, вероятно, ничего бы не сказала. Но это случилось в последнюю минуту перед уходом, все уже собрались, Валюша и Валя стояли рядом со мной, ждали. Валюша спросила нетерпеливо:
— Что ты там ищешь, Женя?
А Валька добавил шутовским тоном:
— Уж не пропали ли у тебя деньги, ведь сегодня получка!
Наступила полная тишина, и в ней прозвучал взволнованный голос Викентия Ивановича:
— Что вы говорите, Валентин Николаевич? У Евгении Георгиевны пропали деньги?
Просто идиот этот Валька. И я тоже. Стою и ничего не говорю. Тут все загалдели разом. Марина
бросилась ко мне с расспросами. Лида, оказавшаяся тоже здесь — она приходила за деньгами,— страшно разохалась. Степанида Ефремовна (и она была тут!) начала подавать советы:
— Да ты в карманах-то поищи, в карманах.
А где они, карманы? Валюша стала убеждать меня, что я забыла за всеми делами получить зарплату, а Валя вдруг принялся орать:
— Вы все, бабы, дуры, не можете свои деньги держать при себе, вечно у вас с этими сумками…
За голосами Вали и Степаниды Ефремовны нельзя было расслышать Софью Васильевну, было только видно, как она шевелит губами и рубит воздух рукой.
Одна Мила сидела молча, опустив голову, и смотрела упрямо в чистый лист ватмана, развернутый на столе.
— Замолчи! — крикнула я Вальке.— При чем тут наши сумки? Два года я не думала о своей сумке, и все было хорошо. А у Софьи Васильевны ничего не пропадало десять лет. При чем здесь сумки?
— Тут я взяла себя в руки и сказала спокойно:— Вообще-то я выходила в перерыв в магазин, могла и потерять. Так что очень прошу — не будем ничего обсуждать! —Я повернулась и вышла, следя за осанкой и выражением лица «под занавес», как посредственная актриса.
На улице меня тотчас нагнали Валюша и Валя.
Валюша — чудесная девочка, но слишком идеальная — по доброте. Ей хочется, чтобы все было хорошо. Она просто не выносит, когда что-то неблагополучно, и расстраивается. Не хочет, чтобы у нас таскали деньги из сумок, поэтому говорит мне, что в магазинах всегда толкучка и действительно легко что-нибудь потерять.
Валька ее перебил:
— Неужели ты не поняла? Женя все наврала — не была она ни в каком магазине.
— Но как же тогда пропали деньги? — удивляется Валюша.
— Очень просто,— отрезал Валя,— у нас в отделе появился вор.
— Господи, какой вор полезет к нам в отдел? — продолжала удивляться Валюша.— У нас же одни папки и рулоны на стеллажах и никаких ценностей.
Валя посмотрел на меня, как бы говоря: «Вот полюбуйся на нее — как хороша и как глупа!»
— Ладно, ребята, хватит,— сказала я тоном старой мамаши. Странное дело: все мы одногодки, а почему-то распоряжаюсь я и ворчу всегда тоже я.
— Не будем говорить про воров и постараемся быть поаккуратнее, а если вы вдвоем одолжите мне десятку до семнадцатого, будет очень славно.
Они пытались дать мне по десятке каждый, но я взяла только у Валюшки. Все мы студенты-вечерники, но мы с Валей — самостоятельные, а Валюша — папина дочка, и папа у нее доктор наук.
На следующее утро мы поговорили с Софьей Васильевной и решили: разговоры о происшедшем пресекать, я от своей версии не отказываюсь, сумок в отделе не оставлять. Посреди разговора мне показалось, что Софья Васильевна хочет меня о чем-то спросить, но она не спросила и только в конце, вздохнув и помолчав, сказала, как бы переключаясь на другие темы:
— Да, я ведь любопытная, а вот все не соберусь спросить, почему это Мила острижена под машинку? Лида тебе не говорила? Я ответила, что не знаю. Хотела еще добавить, что и знать не хочу: несимпатична она мне. Но остановилась: лучше, подумала я, Милу сейчас не обсуждать.
Мы действительно стали поаккуратней с деньгами, благополучно перевалили через три получки, стали постепенно забывать о неприятностях и переключились на подготовку к первомайским праздникам.
Обсуждали всякие хозяйственные проблемы, и как успеть причесаться и сделать маникюр. У меня, Вали и Валюши хватало еще забот и по комсомольской линии: готовился вечер, надо было выпустить праздничную стенгазету и сделать цветы для демонстрации.
Цветы распределили по отделам. Нам достались маки — пятьдесят гигантских красных маков из бумаги на стеблях из лозы. Не помню уж, в какой день я попросила остаться после работы Валюшу, Марину и Милу помочь делать маки. Валюша согласилась сразу, хотя и сказала, что собиралась искать пальто. Мила ответила угрюмо, что может остаться на полтора часа, не больше. Марина начала капризничать: ей придется отменять встречу, это неудобно, там нет телефона. Потом неожиданно согласилась. У нее вечно встречи, гости, кино и свидания, свидания, свидания. Успех! Понятно — она интересная, Валька про нее сказал: «Сексзаряд в тысячу вольт». Недаром в нее стрелял из ревности муж.
Именно после этой истории она уехала из Бердянска.
Вот мы уселись вчетвером, я показала, кому что делать. Говорю:
— Девочки, если каждая будет делать одну «операцию» и мы устроим конвейер, дело пойдет быстрее. Но Мила не захотела принять участие в коллективном производстве. Она села немного в стороне. Мы, конечно, крутили маки и болтали, а Мила делала молча. И получалось у нее совсем неплохо. Даже, пожалуй, лучше, чем у нас.
— Смотрите, какие у Милы красивые цветы! — воскликнула Валюша.
А Мила даже не улыбнулась в ответ. Странно, как это можно не ответить такой девчонке, как Валюшка. Такая она приветливая, такая теплая. И глаза ясные, как у ребенка.
Марина стрельнула искоса глазом в Милу, подмигнула мне, и лицо ее вытянулось, стало строгим, печальным, скучным, а левый глаз слегка закосил.
Я чуть не прыснула: получилась вылитая Мила, и глаз — подумать только! — глаз у нее действительно чуть косит, а я раньше не замечала.
— Девочки, я продаю шиньон, не надо вам? — сказала Марина, ставшая опять сама собой.
— Мне не надо.— Валюша тряхнула блестящими светлыми кудрями.
— У меня своих на два шиньона хватит,— сказала я.
— Может, тебе, Мила, надо? — Марина, прищурив один глаз, оглядела Милу, как бы решая, подойдет ли ей шиньон.— Я дешево отдам, он мне надоел.
— Не нужно мне никаких шиньонов,— почти грубо ответила Мила.
Я подумала, что она и не знает, пожалуй, что это за штука шиньон.
— А почему ты так коротко остриглась? — спросила Валюша.
— Так. Надо было, вот и остриглась.
— Осторожней, девочки, это государственная тайна. Разглашать такие тайны нельзя.— И Марина прикрыла веки и сжала губы.
— Никакая не тайна.— Мила покраснела.— Просто я болела. У меня было… У меня болела голова.
— А-а-а, болела голова! Это очень, очень серьезная болезнь…— хотела продолжить свою игру Марина, но тут скрипнула дверь, появилась тетя Степа со щеткой.
— Сидите? А я, Женя, к тебе. Вот дело какое. Ляксевна апельцины привезла и вон что удумала.
Я, говорит, сейчас на углу стану торговать — на ящиках. Апельцинов, мол, много, поторгую часика два, а завтра буду давать в буфете. Разве это дело, Женя, скажи? Ведь праздник скоро. Кила по два, по три брали бы свои. А она чужим распродаст половину. Все профкомовские ушли, одна ты тут. Поди, скажи ей, ты строгая, она тебя послушает.
Я встала. Конечно, тетя Степа права — надо вмешаться. Неохота очень. Буфетчица Клавдия Алексеевна — языкастая баба, сейчас начнет кричать. Но что делать? Надо. И я иду.
— Женьк, принеси апельсинчика! — Марина смотрит на меня умильно, сложив губы трубочкой. — Очень хочется.
Я смотрю на нее — красоты, как у Валюшки, нет. Но обаяние…
Иду в буфет, не торопясь, и представляю: тетя Степа держит сейчас перед девчонками речь на любимую тему — о преимуществах должности буфетчицы перед должностью уборщицы. Оглянулась, а Степанида Ефремовна идет за мной.
— Ты,— говорит,— Женя, может, уговоришь ее нам сейчас попродавать, так я бы купила ребятам. А за ней уже летит Марина и на бегу кричит:
— Умираю, хочу апельсишку! Ты ведь из принципа не попросишь, а я всех обгоню и выпрошу!
И, правда, когда я входила в буфет, Марина уже возвращалась, подбрасывая, как мячик, большой огненный апельсин.
Пока я уговаривала Клавдию Алексеевну, прошло минут десять. Уговорила! На лестнице встречаю Валюшу. Вы, говорит, все разбежались, и я пошла к Вале, посмотреть, как они там в КБ рисуют для газеты. Возвращаемся, а в комнате одна Мила, но тут же вбегает Марина, веселая, пахнущая апельсином, и мы садимся кончать маки.
Все уже устали, молчим, одна Марина болтает без умолку. Рассказывает — в который раз! — как муж в припадке ревности чуть не убил ее из трофейного браунинга. Стрелял два раза — первый промахнулся, а вторая пуля попала в медальон на ее груди, отскочила и поранила его в плечо.
Мне показалось, что у нее изменилась в этом рассказе какая-то деталь, но я не смогла вспомнить, какая именно.
Мила слушала этот рассказ впервые. Вдруг она засмеялась. Никогда я не видела даже, чтобы она улыбалась. А тут рассмеялась коротко, и что-то насмешливое, озорное мелькнуло в ее лице и тот час пропало. Марина удивленно подняла брови:
— Что смешного? Вот постояла бы минуту под дулом, когда в тебя целятся, не смеялась бы!
Но Мила ничего не ответила, только взглянула быстро на Марину, как бы оценивая: а стоит ли вообще в нее стрелять?
К восьми часам цветы были готовы, и мы разошлись.
А в девять мне позвонила Валюша. У нее пропали из сумки сто пятьдесят рублей, которые отец дал ей на пальто. После работы она собиралась съездить в магазин.
Я долго растерянно молчала, прежде чем спросить, когда она заметила, что денег нет.
— Как только в троллейбусе взяла билет, села, открыла среднее отделение в сумке, а там пусто.
Как быть, Женя? Папе я сказать не могу. Тебе звоню из автомата, не из дома. Как я жалею теперь, что осталась делать цветы…
Я молчала, что я могла сказать? Я тоже не знала, как быть.
На другой день, когда я рассказала об очередной краже Софье Васильевне, она позвонила в милицию:
— Пора обратиться, куда следует.
Пришел следователь, меня, как профорга, вызвали в местком и оставили нас вдвоем.
У этого парня не было бровей и ресниц, вернее, они были такие светлые, что даже не видно.
— Семенов,— представился он и первый протянул мне руку.
— Горностаева,— ответила я в тон и прямо посмотрела в его глаза — они были почти желтого цвета, и взгляд какой-то пронзительный. Я смутилась.
Семенов хотел выслушать все о происшествиях и о сотрудниках отдела — по возможности без личных оценок. Я постаралась кратко, по-деловому обрисовать положение. Он слушал очень внимательно. Мне показалось, что он совсем не моргает.
— Помочь вам мы не сможем,— сказал Семенов.— Только вы сами в состоянии выявить, кто производит кражи. Путем личного наблюдения. А затем желательно застать на месте. И обеспечьте свидетелей. Тогда порядок. А мы в таких происшествиях не имеем точки приложения сил: наблюдения с нашей стороны невозможны, у собаки нет поля деятельности.
— Хорошо…— растерялась я.— Ну, а можем ли мы, например, устроить обыск?
— Обыск общий — не имеете права. Подозреваемое лицо можете обыскать. Желательно сразу после кражи. И, конечно, при условии наличия свидетелей.
Семенов попрощался со мной дружески и попросил «телефончик на всякий случай». Я дала, не очень представляя, в каком случае может он понадобиться, Впрочем, я было растеряна. Даже не сразу спросила, как его разыскать, если все-таки он нам будет нужен.
На следующий день не только наш отдел, но и весь институт говорил, что Женя Горностаева целый час беседовала с сотрудником МВД и договорилась о плане мероприятий, который пока, естественно, хранится в тайне.
Разговоры о моей встрече с «детективом» придавали делу какой-то юмористический колорит. Естественнее было подавленное настроение, которое ощущалось в отделе. Только Валька и Марина прохаживались насчет моих «тайных встреч с приятным блондином». Но, увидев, что это не котируется, потрепались и замолкли.
Как это противно — кого-нибудь подозревать!
Это неприятно уж по одному тому, что если можешь подозревать ты, значит, могут подозревать и тебя. А представьте нескольких человек, связанных общим делом и подозревающих друг друга. Мерзость!
Семенов меня спросил:
— Подозреваете ли вы кого-нибудь?
Он имел в виду не меня лично, а нас, всех сотрудников. Высказывал ли кто из нас какие-либо соображения — кто может воровать? Я ответила:
— Нет у нас никаких соображений и никаких подозрений.
Софья Васильевна спрашивала более осторожно:
— Женя, а вы что-нибудь об этом думаете?
Я ей отвечала:
— Стараюсь не думать.
Но от самой себя скрываться не станешь. Конечно, я думала и, конечно, подозревала. Даже имя называла — вот как. И вспоминала, как все случалось. Сходилось всегда на одном человеке. Именно эта личность оказывалась каждый раз наедине с очередной сумкой. Впрочем, можно было и не входить в подробности, а просто подумать: до какого времени не было краж и когда они начались.
И опять сходилось на том же лице. Думать об этом было очень противно, а говорить просто невозможно. Я молчала.
Из-за всех этих историй праздники прошли скучно. Даже на первомайском вечере я не могла повеселиться. В стенгазете был смешной раздел «Подарки», и нам поднесли проект «сумки-капкана».
Остроумно, не спорю, но не очень приятно.
Валюта побыла на вечере и ушла, уведя за собой Валю. Мила не пришла совсем. Я должна была устраивать столы. Одна Марина веселилась за всех. Танцевала без отдыха. Щеки у нее пылали, глаза блестели, прическа была потрясающая — с новым шиньоном темно-рыжего цвета, а в ушах дрожали сережки-подвески под старинное серебро.

Журнал Юность № 5 май 1974 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области