Ирина Ракша

Рассказ
Замерзшее ноябрьское солнце осторожно поднялось и удивленно и ласково оглядело белую землю. За ночь выпал снег и сделал все неузнаваемым. И поля, и станцию, и поселковую площадь перед сельпо.
У магазина на первом хрустком снежке толпились женщины. Стояли, сидели на завалинке — ждали хлеба. Пришли в сельпо загодя по белым прибранным улицам посудачить, новости разузнать, да и свеженького теплого хлеба взять.
Похаживают в пушистых шалях, в непривычных, еще не притершихся валенках, ногами постукивают, кошелки в руках. Вдруг всполошились:
— Везут!
Голубой фургон с хлебом катил все ближе по белой площади. Вот круто затормозил под самыми окнами. Женщины шарахнулись:
— Ну, Гришка шальной!
Щелкнув дверцей, лихо выпрыгнул шофер.
— Здравствуй, Гриш, здравствуй! — вразнобой запели бабы.
— Небось, горяченький? Из пекарни?
— Привет! — Он с улыбочкой распахнул задние дверцы фургона.— А ну, налетай. Кто скорее.
И те принялись помогать — буханки носить.
В магазине еще не топлено, сумрачно, холодно. По полкам ткани, калоши, пряники. Продавец открыл железные ставни и нехотя пошел за прилавок, товар принимать.
А бабы, дыша белым морозным паром, одна за другой уже несли в обнимку живой, теплый хлеб. От машины, вверх по ступенькам и в магазин. Скрипит снег, скрипят ступени, скрипят темные половицы под валенками. На ходу балагурят, смеются:
— Ты глянь-ка, глянь, Кузьмовна-то сколь подхватила! Эй, не лопни, кума!
Маленькая, в клетчатой шали, та еле протиснулась в дверь с хлебом, будто с охапкой дров. Положила на прилавок чуть не выше головы — продавца загородила.
— Андреич, слышь, Андреич? — заглянула она в просвет меж буханок.— Дело у меня к тебе,— по сторонам глянула и тихо: — Сноху мою к себе не пристроишь? Чего ей дома баклуши-то бить! Пристрой, а?
Продавца было не видно, только жилистая рука с карандашом ползала по бумажке.
— Пристрой, ради бога. На станцию ее жалко, рабочей-то, на зиму. Молодая еще,— шептала Кузьмовна. — Охота где потеплее.
За буханками было тихо, потом раздалось:
— В сети-то она работала?
— Да нет,— огорчилась Кузьмовна.— На заводе была учетчицей.— Но добавила живо: — С десятилеткой она, с аттестатом. А как же… Ученая.
Верхние буханки продавец снял. Они глухо стукнулись о полку. Лицо у продавца было постное, безучастное, он шевелил губами — хлеб считал, что ли.
— Не надо мне. Вон к Лизавете сходи, в чайную. Уж там куда теплее.
Кузьмовна поджала губы и пошла к выходу. И хлеба больше носить не стала, зря стараться. Села на завалинку ждать, пока все примут, обдумывать положение.
И тут к магазину, звеня сбруей, фыркая от мороза, лихо подкатила рыжая лошаденка, впервые после осени запряженная в сани. Еще на ходу соскочила Лиза, Лизавета, станционная буфетчица — приехала хлеб получать. Стоит у фургона, как сахарная, полушалок белый, шубка белая, смеется, бумажку Грише сует:
— На-ка, распишись… тридцать буханок. И не тронь, чумазый! Вот ляпну…— Подхватила с лотка, понесла в сани первые кирпичи хлеба, крикнула весело: — А ну, бабоньки, помогай! Чего встали?!
А бабы ни с места, носы в сторону. Одна с укором:
— Ну, как же, ты мужиков наших приваживать да спаивать, а мы — «помогай»? Ишь ты, язва.
Лиза хохочет, укладывает парной, душистый хлеб на солому:
— А ты его привяжи. Чтоб не сбег.
И Гришка-шофер зубоскалит:
— Да вырвется. От такой жинки как не вырваться. Лизавета порхает от саней к фургону, считает
вслух:
— Одиннадцать… четырнадцать…
Тут Кузьмовна подошла:
— Давай, Лиза, подсоблю. Давай-ка.
— Вот спасибочки! — Щеки у Лизы румяные, зубы белые. — Вот спасибочко за сознательность.
— А как же.— Кузьмовна посочувствовала на ходу: — Чего сама хлеб-то возишь? Нешто положено тебе, заведующей, надрываться?
— Ой, и не говори,— вздыхает Лизка.— Третью подсобницу меняю. То в декрет уходит, то не сработались. Торговля — дело такое. И Кузьмовна остановилась в обхват с буханками.
Ну как тут было не попросить:
— Слышь, Лиз. А ты сноху мою возьми. Таньку. Девка — золото. И покладистая и шустрая.
Лиза сразу посерьезнела, солидно села на край саней:
— Это та, что ль, маленькая? Витька из города привез?
— Ну, ну,— обрадовалась Кузьмовна. — Из Томска. Служил он там.
Лиза подбила желтую солому с боков, лукаво на Гришку глянула:
— Взять, что ль? — И Кузьмовне — Да ты буханки-то клади, клади.
Кузьмовна торопливо сложила хлеб, уж больно ей хотелось пристроить сноху к делу. Но Лиза дернула вожжи, и сани поплыли от крыльца, лошадь сразу двинулась ходко, вид первого снега тревожил ее. Кузьмовна расстроилась, но Лиза все же оглянулась, крикнула весело:
— Ладно, пусть завтра зайдет! Погляжу!
Над поселком разливался голубой рассвет, и в домах уже зажигались ранние теплые окна, когда Таня подошла к чайной. Она бежала всю дорогу из Заречья по спящим улицам, боясь опоздать. Но у запертой двери на пороге еще лежал мягкий, нетронутый снег, и вся улица и деревянные тротуары были белы. Таня уселась на ступеньки — ждать. Вот и фонари у вокзала погасли. А Лизы все нет и нет.
Таня ждет, волнуется: как-то пройдет этот первый рабочий день, что расскажет она дома вечером?
Таня думала и чертила варежкой на ступеньке «Витя + Таня» и не заметила, как подошла Лиза,
оглядела ее согнутую фигурку, по-хозяйски поднялась к дверям, чуть не наступив на варежку.
— Здрасьте,— вскочила Таня, — а я вас жду.
— Здорово,— усмехнулась сверху Лиза, доставая ключ, и, щелкнув каленым замком, со звоном откинула щеколду.— Ну, заходи, помощница.
Посреди пустой чайной Таня застилала столы голубыми клеенками. Взмахнет над столом, расправит, разгладит ладошками, поставит солонку.
— А Витюшка мой ничего и не знает,— говорит она весело.— Из маршрута сегодня вернется, а я, пожалте, с работы иду. Вот удивится.
— А что ж, нечего на них надеяться. О себе самой надо думать.— Лизина голова в сахарной наколке то появляется над стойкой, то исчезает, она разбирает продукты.— И вообще девушке надо быть при деле. А то шляются за теми, кто с гитарами. Угомон не берет. А потом дети сиротами растут.— И вздохнула: — Я тоже дурой была когда-то.
За окнами встает солнце. На стеклах цветет розовый иней. И бумажные кружева на полках становятся розовыми. И такая благодать кругом, что душа у Тани поет. В чайной чисто, уютно, потрескивают дрова в печи, сладко пахнет хлебом, свежевымытыми полами, капустой.
Таня ставит греть воду, режет хлеб, говорит из подсобки громко:
— А на заводе я в стаканном цехе учетчицей была. Красота, конечно. Все звенит, крутится, только успевай.
Лиза слушает и не слушает, взвешивает товар — открывать скоро.
Таня подносит ей стопку тарелок:
— А вообще-то везде интересно…— У нее мечтательные глаза.— Как говорит мой Витька, лишь бы работать с полным кпд, верно ведь?
— Эх, детсад.— Лиза качает своей пышной красивой прической.— Мой сынишка Толечка и то умнее тебя,— и подает ей белый передник.— На-ка вот, сегодня мой надень, потом свой сошьешь. — Улыбается:— И чтоб с полным кпд, ясно?
В чайной людно и уже душно. По стеклам течет. Гомон.
Таня ходит меж столиков, собирает посуду. Вот Гришка-шофер ест винегрет, на стойку поглядывает. Но Лизы ему не видно, только ее сахарная наколка мелькает иногда поверх голов и звонкий голос доносится:
— Котлеты — одни, хлеб — триста, следующий!
Таня стирает со столиков, поглядывая вокруг. Бот с мороза ввалились в чайную деповские девчата, в телогрейках, брюках. Запахло бензином, мазутом. Гремят в углу рукомойником, занимают столик, одну сразу посылают в очередь. Таня шурует у печи кочергой, слушает их грубоватые голоса. И к ним у нее уважение, даже почтение: кажутся ей эти двадцатилетние очень взрослыми. Посуду со столов Таня носила в подсобку. В обед — горы посуды, только успеваешь вымыть и скорей белые стопки в зал, к Лизе.
— Ты больно-то не размывай, некогда,— кидает Лиза тихо. Народ к ней ломится.
Вода из крана бежит в мойку. Таня берет стакан, моет под струей, ставит на чистый поднос. Приноровилась, и получается ловко, как на заводе поточная линия. Звенит крышкой чайник, звенят стаканы, а Таня, как в вальсе: берет — раз, моет — два, ставит — три. Раз, два, три. Раз, два, три. Иногда, стуча босоножками, забегает Лиза. То к плите кинется, то в холодильник нырнет. На ходу спросит:
— Ну, как кпд?
— Как в стаканном цеху!
А по радио — производственная гимнастика: «Встаньте прямо, поднимите руки на уровень плеч.— Таня взмахивает руками, они у нее по локоть мокры.— Упражнения начали: раз-два-три…» Значит, в Москве только одиннадцать. А тут уже день к закату. За белым морозным окном проехал красный автобус. Пробежали ребята с портфелями.
Иногда через открытую дверь Таня смотрит на Лизу, любуется, как та ловко орудует у стойки. Народу к ней — тьма: и шоферы, и транзитные пассажиры, и сцепщики. И все — Лиза, Лиза! Всем нужна Лиза, все к ней с почтением. А она, как Хозяйка Медной горы, стоит гордо, руки, как птицы, порхают, от стойки к витрине, от витрины к весам, к бочке с пивом. Сережки вздрагивают, костяшки на счетах щелкают:
— Три бутерброда, треска, два пива. Все? Девяносто. Сдачи — мелочи нет.— Взяла рубль, ириску бросила.— Следующий.
В подсобной Таня чистит картошку, уже третье ведро с утра.
— А что я придумала,— говорит она Лизе (та рядом с ней наспех ест винегрет, прямо из бака).— Давай шторки на окна повесим, голубенькие. Я такой материальчик в сельпо видала. Могу сшить, хочешь?
Лиза жует, устало глядит в окно:
— Делать, что ли, нечего? И так не чаю, как отсюда вырваться.— У нее прямо ложка из рук валится.
«Нехорошо, конечно, из бака,— думает Таня, наливая кофе в стакан,— Но ведь и поесть ей толком некогда, вон уж кричат из зала».
Лиза вздыхает:
— Есть у меня мечта, девочка. Хочу в вагон-ресторан уйти. Вот дельце одно проверну и сдам точку.
В зале шум. У стойки ждет очередь, но Лиза туда и глядеть не хочет. …
— Думаешь, нравится мне улыбаться тут всем?
Думаешь, нравится?.. А надо. Вон Гришка-шофер на зиму дров подкинул, завмаг. Толечку в интернат устроил…— И сразу голос потеплел, смягчился: — В первый класс пошел мой Толечка. Палочки пишет, нолики,— Она помолчала и опять твердо: — И хоть одна я, Таня, хоть мать-одиночка, а Толечку выучу. Расшибусь, а выучу. Он у меня еще ученым будет…
Стоит Лиза, ест винегрет, а в глазах свое что-то: невеселое-невеселое. Еще не видела ее Таня такой.
— А вы бы замуж шли. Вы вон какая красивая.
Лиза усмехается горько:
— Господи, за кого замуж-то? За Гришку, что ль, голь перекатную? — И ложку бросила.— А солидные люди все женатые.
И опять в зале:
— Сардельки — одни, хлеба — триста… Таня, чай там скипел? — Костяшки щелкнули, конфетку бросила. — Следующий.
Чайник с кипятком ведерный, синей эмали. Прихватив тряпкой, Таня тащит его двумя руками. Уже шестой сегодня выпивают. Это сколько же люди пьют за сутки? «Ну, по району, например? Или по области?.. А по всей стране? Ой… реки!
— А я говорю, мне сдачи нужна.— Это упрямится гражданочка в шляпе, из транзитных, не хочет ириску брать. Лиза расстраивается:
— Ну, сколько раз объяснять, гражданочка? — Потрясла пустым блюдцем. — Нету мелочи — видите? — И вторую ириску ей бросила.
Сзади торопят:
— Ладно, дамочка, отходи. Нам на смену, — тянут через головы деньги.— Лиза, пять пива.
А гражданочка как приросла:
— Я сдачи жду, — и глядит в упор сквозь очки. «Бывают же люди.— Таня взгромоздила чайник на табурет.— Дались ей эти копейки!» И вдруг увидела блюдце, полное мелочи, под прилавком, на полочке.
— Лиза! — Чуть чайник не опрокинула.— Да вот же! — и достала скорей — мелочь брякнула.
Женщина усмехнулась, а Лиза померкла вся, зло взглянула на Таню:
— А кто тебя просил убирать? — И отвернулась:— Так, вот вам сдача. Следующий.
Таня мяла тряпку в руках. Не знала, куда деваться от взглядов. Постояла еще и молча пошла в подсобку.
Из репродуктора над ее головой диктор звонко вещал:
«Дорогие друзья! Начинаем концерт по заявкам наших доблестных-воинов-артиллеристов и ракетчиков!..»
— Ты не лезь в мои дела.— Лиза спокойно раскупоривала консервы на табурете.— И к стойке не
подходи. А то первый и. последний день тут. Поняла?— Сережки сердито дрогнули. — А то без тебя не знаю, что делаю.
Таня стоит как мертвая, машинально моет стаканы: раз, два, три. А по радио давняя знакомая песня:
Русское поле, русское по-о-оле,
Я как и ты, ожиданьем живу…
Верю молчанью, как обещанью…
За окном меркнет день. И уже фонарь над улицей качает желтый тревожный свет да перекликаются тепловозы.
Таня собирала со столов солонки, стаскивала грязные голубые клеенки. С улицы стучали, дергали дверь. Крючок звякал.
— Мне на базе шепнули, ревизия скоро.— Не обращая внимания на стук, Лиза «снимала остатки», — надо все подготовить, чтоб комар носа не подточил.— Скинув босоножки, она залезла на стойку и считала в буфете коробки с вафлями, бутылки портвейна.— Чего молчишь? Обиделась, что ль, за мелочь?— Усмехнулась. — Вот уж правда, что мелочь…
Нет, девушка. Надо легче на все смотреть, веселей. А то много тут не наработаешь. Да и жить легче веселому человеку.
— Может, открыть? — спросила Таня.
— Да ну их. Небось, за вином.— И крикнула на весь зал: — Закрыто! Закрыто! Так. Портвейнов тридцать четыре по два тридцать… Прямо голова кругом с этой арифметикой… Слушай, а вдруг нужный кто? Ну-ка, открой.
И Таня побежала быстро, крючок скинула.
В клубах пара ввалился квадратный заснеженный дядька в брезенте.
— Что, Лизавета, в праздник рано закрываешь? — Он притопнул на месте, и комья снега с плеч и ног полетели на пол, зашипели на печке.
Лиза обрадовалась:
— Ой, Петр Иваныч! — Слезла со стойки.— А какой сегодня день? Заработалась я совсем. Неужто и правда — праздник?
Он обиженно засопел, вылезая из своего твердого плаща.
— Наверное, День артиллерии,— сказала за его спиной Таня.
— О! Точно.
Он оглянулся и увидел незнакомую девочку в фартуке. Молча повесил у двери гремящий плащ и сразу стал такой домашний, в вязаной душегрейке и в серых катанках. Стоит, руки потирает.
В подсобке Лиза срочно достала пол-литра из холодильника.
— Видала? Ухажер! Как раз вовремя. Бывший начальник станции! — Она развеселой стала.— Вот так каждый праздник. Придет и сидит, размышляет. Жена у него — мегера. Сроду выпить не даст, печень его бережет. А сын в Москве учится…— Раскупорила бутылку, отерла тряпочкой.— Ты сыру нарежь голландского, да потоньше.
А он сидел в пустом зале, среди голых столов и следил, как за окном в свете фонаря крутится желтый снег.
— Чего ж редко заходите, Петр Иванович? — Лиза плыла к нему — на тарелочке полный стакан, огурчики, хлеб.
Он очнулся от мыслей.
— Дела все, Лиза, дела.— Расстегнул душегрейку. — Вот только что с партбюро. Наши к отчету готовятся. Пришлось выступить, подсказать.
Лиза присела, оперлась на белые локти.
— И чего вам беспокоиться, Петр Иваныч? Как говорится, на заслуженном отдыхе. Сидели бы дома…— Стаканчик подвинула: — Как печень-то, не тревожит?
— Ерунда. — Он помолчал и серьезно поднял стакан: — Ну, что, Лиза. С праздником, значит?
За артиллерию нашу!
— С праздничком, с праздничком!
— Ракетных войск я не знаю, а вот артиллерию… — Дыхнул и выпил.
Лиза обернулась и крикнула:
— Ну, долго ты там?
Он закусил огурчиком:
— Новенькая? И как, ничего?
— А кто знает,— пожала Лиза плечами.— Новый сапог всегда жмет.
— Да притирается. Я старый солдат. Знаю.
Он был прост лицом. Добродушен. Смотрел, как спешит новенькая с чаем и сыром, как горячий стакан жжет ей пальцы. Улыбнулся:
— Садись, посиди с нами. Праздник нынче.
Но Лиза отослала:
— Иди, иди. Нечего ей тут рассиживать. Еще клеенки мыть. А вы закусывайте, Петр Иваныч. Сыр свежий.
— Да, сыр свежий.— Он смотрел, как под фонарем уже валит косо летящий желтый снег.
— А как же, все стараешься, стараешься,— уже по-деловому заговорила Лиза.— Сами знаете, пятый год на одной точке, без жалоб. В ночь-полночь стучат, и днем не присядешь. И все хочешь, как лучше. — Вздохнула мечтательно: — Вот шторки собираюсь для уюту сшить, голубенькие такие. Уже и ткань присмотрела.
Он сидел благодушный, чуть раскрасневшийся от выпитого.
— Люблю я тут посидеть в удовольствие. На тебя поглядеть.— Хрипловатый голос его звучал в пустом зале. — Ну, хочешь, признаюсь?
— Да вы выпейте,— перебила Лиза.— Я еще принесу.— И стакан подвинула.
— В сорок четвертом, в такую же вот зиму, под Рогачевом командовал я батареей…— И поднял стакан.
— А вообще-то у меня вопросик к вам, Петр Иваныч.— Лиза смотрела, как он пьет.— На базе мне один человек сказал, что в вагоне-ресторане местечко освободилось. Как вы думаете, стоит?
Он отставил стакан, помолчал:
— Надоело, что ли?
— Да не то, чтобы надоело,— сказала она, — а охота свет посмотреть, себя показать. Может, Замолвите за меня словечко? Вы ведь всех там знаете.— Она оживилась.— И с планом у меня порядок, без пяти минут ударник коммунистического труда,— и улыбнулась: — Я ведь сознательная.
Петр Иванович озаботился:
— Подумать можно… А с личной-то жизнью у тебя как?
— Ой! — засмеялась она.— Какая уж тут личная! Вся моя личность на общество тратится. — И серьезно:— А может, записочку напишете?.. Я набросала там кой-чего на листочке, чтоб вас не утруждать.
— Так сразу и записочку… Погоди. Покумекать надо,— сказал он задумчиво и поглядел в окно. Там уже не было видно фонаря, снег совсем залепил стекла.— Налей-ка мне, Лиза, еще. Сегодня мой день. Салют сегодня в городах-героях. А в сорок четвертом под Рогачевом…
Лиза устало вошла в подсобку. С лица стерлась улыбка:
— Ох, уж эти мне пенсионеры! Слушать их тошно.— Достала начатую бутылку.— Ладно, бог терпел и нам велел. А то улетит без меня вагон-ресторан мой… Ковер-самолет мой голубенький.
Таня молча перетирала солонки.
— Это один человек мне умный совет дал. Иди, говорит, в вагон-ресторан. Сразу достаток изменится.— Лиза щедрой рукой отрезала любительской колбасы.— А ты, если хочешь, иди. Я сама тут управлюсь. Только печку проверь, не то угорим.
Петр Иванович машинально возил стакан по клеенке:
— Мне ведь Лиза, что думаешь, выпивка эта нужна?.. Я ведь, если по совести, поглядеть на тебя хожу. Лиза не удержалась от смеха:
— Да чего ж на меня глядеть? — Но, довольная, украдкой подмигнула Тане: вот, мол, дает старик. — Да и глядеть-то вам на меня, поди, поздновато?
А, Петр Иванович?
— Вот ты какая. Да я не про то-о…— он покраснел даже,— тоже мне, выдумала. Я ведь, что сказать-то хотел. С лица больно похожа ты на одну…
Вот гляжу — она и она. Под Рогачевом это было, зимой. Снег вот так же валил…
— Ты закусывай, Петр Иваныч, а то захмелеешь, про записочку мою забудешь.
Но он говорил монотонно:
— Они у нас, Лиза, телефонистками были. Две молоденькие такие…
Отхлебнул из стакана. Лиза слушала, с тоской глядя по сторонам.
— …Первая летом погибла, в июле. На мине подорвалась в лесочке. Прямо рядом с КП. А вторая… Вторая вроде тебя была, отчаянная какая-то…— Он помолчал.— И без нее мне, Лиза, не было света.
Лиза опять подмигнула Тане украдкой. Но та отвернулась, раскрыла дверцу печки. Красные отсветы заплясали у нее по щекам.
— Да ты послушай,— вдруг поднял взгляд Петр Иванович.— Дай рассказать… Так вот; значит… Это как раз в зиму было, в такое вот время под Рогачевом. У нас связь порвалась. А народу в обрез.
Послать некого. И пошла она сама, голубка моя, по проводу ко второй батарее… Тут, Лиза, немец как раз в атаку.— Он смолк, вспоминая далекое. — Да… Пошел немец в атаку. И, веришь сердцу?.. Накрыл я ее своим же огнем, родимую. Своим же огнем… Она по линии шла, как раз на втором километре, где немец пошел на прорыв… А была она уже на третьем месяце, Лиза. Все никак не хотела в тыл от меня уезжать. «Не поеду,— говорит, — пока не заметят. И как я тебя одного оставлю?» За меня все боялась… Эх, Лиза, Лиза…
Таня замерла у печи. Стало слышно, как потрескивают дрова. Лиза встала и пошла скорее в кладовку — бумагу искать. А как же — дело есть дело.
И, может, момента больше такого не будет. Он не поднял головы, слышал, как, постучав каблуками, та скрылась за скрипнувшей дверью. Помедлил, потом выложил деньги и, тяжело поднявшись, двинулся к выходу. Повторил на ходу:
— Своим же огнем… А сам вот живу…
У дверей долго одевался, не Мог попасть в рукава оттаявшего плаща.
И было слышно, как угли шурша падают в поддувало.
Из кладовой выскочила Лиза с бумагой в руках:
— Да куда, ж вы, Петр Иванович?!
Но он распахнул дверь и, скрипя ступенями, молча ушёл в белый мороз.
Лизе стояла растерянная.
— Господи, с чего это он? — Посмотрела на деньги, на Таню, сидевшую на корточках у печи. —Может, ты чего сказала?
Таня молчала с красным от жара лицом.
И Лиза испугалась, крикнула:
— Почему он ушел? Ты чего ему тут сказала?
Таня упрямо глядела в печь.
— Я тебя спрашиваю,— подскочила Лиза.— Что ты ему сказала? — Она теребила в руках сложенный листок. — Ну вот что, девушка. Хватит с меня твоего характера. Завтра можешь не выходить. Всего хорошего.
Таня поднялась. Медленно пошла одеваться. Но остановилась и поглядела мимо Лизы в пустой и прибранный зал:
— Я сказала ему, чтоб он ничего не писал тебе. Никогда ничего не писал.
Ночь была тихой и звездной. Белые крыши домов сияли. Блестела под лунным светом укатанная дорога. И по этой дороге, по морозцу бежала домой через весь поселок Таня. Вот и кончился ее первый рабочий день — День артиллерии.

Журнал «Юность» № 8 август 1976 г.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области